Миро Гавран - Юдифь
В те мои ранние годы даже соседские дети воспринимали меня как избранницу судьбы, чувствуя невидимую, но непреодолимую преграду, отделявшую меня от них.
Поэтому с первых дней моей жизни меня сопровождало одиночество. Меня редко приглашали принять участие в играх и еще реже присоединялись ко мне в единственном занятии, имевшем для меня смысл. Я любила складывать ряды камешков.
Быть может, это и не так, но мне кажется, что другие дети меня побаивались, потому что глаза мои выдавали зрелость души, не свойственную ребенку.
В них отражалась тайна, не доступная пониманию простого смертного.
Единственным существом, спасавшим меня в те дни от одиночества, был мой брат Вениамин, который был на год старше меня.
Благодаря его беззаботности и смешливости я прикоснулась к чуду, именуемому детством.
Только с братом я ненадолго становилась обычным ребенком.
Без малейших усилий, играючи научилась я от брата чтению и письму.
Так я овладела этим искусством, не подобающим женщине.
К сожалению, у брата бывали из-за меня неприятности, которых я вовсе не желала, но невольно становилась их причиной.
Будучи пяти лет от роду, я узнала, что наша Община в течение года производит многочисленные жертвоприношения.
Я узнала, что такое жертва всесожжения, что такое дар, и что такое причастие, и что такое искупительная жертва.
Я узнала, что если какой-либо израильтянин желает совершить в честь Иеговы заклание скотины, то это может быть скотина как крупная, так и мелкая.
Если он решит совершить жертву всесожжения, или огненную жертву, то должен быть приведен самец крупного рогатого скота самых лучших статей.
Для того чтобы Иегова принял жертву, животное приводят к жертвеннику и отсекают ему голову перед входом в Храм.
Затем священнослужители обрызгивают жертвенник со всех сторон кровью животного.
После этого тушу обдирают и режут на части.
Священнослужители разводят в жертвеннике огонь, сложив предварительно поленницу, а на нее кладут куски мяса, включая голову и нутряное сало.
Потроха и конечности промывают водой, а потом священнослужитель сжигает их с ладаном.
Это и есть огненная жертва, или жертва всесожжения, приносимая в честь Иеговы и сопровождаемая приятными ароматами.
Узнав многое об этих и иных приношениях и жертвенных обрядах, я как-то сказала своему брату Вениамину:
— Как много жертв приносим мы, израильтяне, Господу нашему Иегове! Как жаль мне мелкой скотинки, да и волов, что погибают на наших жертвенниках. А может, Господь и не требует столь многочисленных жертв?
На следующий день мой шестилетний брат Вениамин задал нашему отцу Мерарии вопрос, как бы от себя:
— Скажи, отец, зачем столько скотины погибает на наших жертвенниках? Быть может, Иегова и не требует их жизней?
Обычно невозмутимое лицо моего отца налилось кровью, и впервые в жизни я услышала, как он повысил голос:
— Кто тебя толкнул на такое святотатство? Признавайся, кто?!
Вениамин побледнел, но, не желая меня выдавать, пробормотал:
— Никто, никто… Я только хотел узнать… Хотел спросить…
Отец наш Мерария, не желая больше слушать лепет впавшего в ересь ребенка, отвел его в Храм к священникам, чтобы те изгнали из тела мальчика нечистую силу, которая заставляет его порочить Закон и обычаи, завещанные Моисею Иеговой и призванные привести израильтян к праведной жизни.
В тот же день отец зарезал самого крупного своего вола и принес искупительную жертву.
Брат мой Вениамин пробыл у священников два дня и две ночи. Когда я его снова увидела, он казался вдвое старше, чем был на самом деле, а на лицо его легла темная тень.
Никогда он не рассказывал о том, как священники изгоняли злого духа из его тела, и ни разу не упрекнул меня за то, что мои сомнения в необходимости многочисленных жертв навлекли на него подозрения и наказание.
И по сей день удивляюсь, как могла я в свои пять лет усомниться в справедливости Закона, как могло случиться, что Господь отвратил от меня свой взор и допустил нечестивой мысли овладеть мною.
Ибо сомневаться в Законе — значит сомневаться в существовании Бога нашего Единого, а это так же отвратительно, как позорная смерть.
В раннем детстве меня часто посещали мысли о Моисее, величайшем пророке Израиля.
В молитвах я без конца благодарила его за все, что он сделал для сынов и дочерей Израиля, за то, что он заключил Союз с Богом и сделал нас избранным народом, которому даровано высшее счастье — радость служения Иегове.
Я пыталась осмыслить обстоятельства смерти Моисея, те мгновения, когда на сто двадцатом году жизни пророка, после блужданий по пустыне, Иегова привел его на гору Нево, на вершину Фасги, что против Иерихона, и показал ему всю землю Галаад до самого Дана. И всю землю Неффалимову, и всю землю Ефремову и Манассиину, и всю землю Иудину, даже до самого западного моря, и полуденную страну и равнину долины Иерихона, город Пальм, до Сигора.
«И сказал ему Господь: вот земля, о которой Я клялся Аврааму, Исааку и Иакову, говоря: „семени твоему дам ее“; Я дал тебе увидеть ее глазами твоими, но в нее ты не войдешь»[5].
Я не в силах была уразуметь, почему Иегова не разрешил Моисею ступить ногой на Землю обетованную и прожить хоть один год, хоть месяц или день на земле, к которой он стремился всю свою жизнь.
Почему же избранник Божий не удостоился милости, которая была дарована всем многочисленным сынам Израиля? Ведь не кто иной, как Моисей, избавил их от рабства и привел в Землю обетованную, а сам так ни разу на нее и не ступил.
Я не решилась никого спросить, отчего так несчастливо сложилась судьба Моисея, которого Господь удостоил великих милостей, кроме одной, последней.
Эти размышления не оставляли меня и в зрелые годы. Теперь, мне кажется, я знаю, почему Иегова лишает своих избранников того, что милостиво предоставляет самым обычным смертным. Вероятно, знаю, но не решусь ни сказать, ни даже написать об этом.
Глава третья
Самой красивой частью Ветилуи была большая площадь в центре города.
В южной части площади возвышался величественный Храм, построенный во славу Господа нашего.
С северной стороны простиралась рыночная площадь, куда стекались и крестьяне из окрестных сел, и прибывшие из дальних стран торговцы.
Еще ребенком я видела немало совершавшихся перед Храмом обрядов, которыми отмечались деяния достойнейших мужей нашего города.
Можно было наблюдать и то, как сыны Израиля, исполняя Святой Закон, побивали камнями безумцев, пытавшихся противиться воле Иеговы и слушавших голоса нечистой силы и разных смутьянов, толкавших их к осквернению Закона и святынь избранного народа нашего.
Никогда я не могла понять, каким образом человек, рожденный в нашей среде, усвоивший Закон и добрые обычаи и к тому же наделенный разумом, может словом или делом склониться к святотатству.
Я не в силах была уяснить, что же может происходить в таком случае в головах зрелых людей, какие мысли заставляют их уклоняться от единственно праведного пути.
И когда я, исполняя Закон, и сама бросала камни в одного из осужденных и недостойных жить, я не ощущала ни ненависти, ни гнева, но лишь сожаление о несчастном, который по глупости или по неосторожности утратил милость Иеговы и предал тело свое и дух на всеобщее поругание.
Девочкой я любила приходить на рыночную площадь и наблюдать за любимцем детворы — уличным торговцем Вильямом. У него не было своих детей, и он щедро одаривал нас сушеными фруктами и медовым напитком.
Первым своим двум женам он выдал, убедившись в их бесплодии, отпускные письма и расторг с ними брак в полном соответствии с Законом.
Убедившись, что и третья жена не сможет одарить его наследником, Вильям примирился со своей судьбой и продолжал жить, ничуть не обижаясь на Господа, которому лучше знать, кто к чему приставлен и какой именно груз должен влачить каждый из живущих, прежде чем попасть на Небеса.
Однажды — этот день с необычайной ясностью сохранился в моей памяти — мы увидели Вильяма на Храмовой площади рядом со священником перед лицом собравшейся толпы. Священник публично провозгласил его нечистым — прокаженным.
Закон предписывал тому, кто заразился проказой, носить разодранные одежды и растрепанные волосы и прикрывать верхнюю губу, а также кричать во всеуслышание: «Нечистый! Прокаженный!»
До тех пор пока прокаженный не исцелится, ему предписывалось жить в одиночестве за пределами городских стен.
Я помню, как Вильям на глазах у собравшегося люда раздирал свои одежды и со слезами на глазах напрягал ослабшее горло, чтобы выкрикнуть: «Прокаженный! Нечистый!»
Но до нас доходил не крик, а всего лишь приглушенный стон.
