Евгений Санин - Сон после полуночи
Удостоверившись, что женщина мертва, Юлий Луп снова замахнулся мечом.
Рослый центурион знаком попросил его подождать. Мстительно ухмыляясь, он вырвал дочь Калигулы из рук мертвой матери, перехватил за ноги и с размаху ударил головой о стену. .
Гермесова комната поплыла перед глазами Клавдия, подернулась тошнотворным розовым туманом. Обезумев от ужаса, он бросился прочь, ища спасения, добрался почти до самой крыши дворца и юркнул за дверную занавесь в Солнечной галерее...
Мимо него торопливо шлепали сандалии проклинавших судьбу сенаторов.
Гремели, увязая в ушах, калиги споривших на ходу преторианцев. Грохотала, заставляя обмирать сердце, тяжелая обувь молчаливых германцев-телохранителей. И каждый раз Клавдий взывал за помощью к богам, чтобы его не заметили, не изрубили за то, что является родственником ненавидимого всеми, в том числе и им самим, Гая.
- Ба! Сандалии! - раздался вдруг удивленный голос, и чьи-то калиги, изменив направление, стали приближаться к двери.
Клавдий невольно опустил глаза и похолодел - занавесь не доходила до пола.
- Раз есть сандалии, то должны быть и ноги! – рассуждал вслух невидимый воин. – А где ноги, там и человек. И если этот человек прячется... - уже с неприкрытой угрозой протянул он.
Занавесь откинулась, поддетая коротким мечом. Перед Клавдием стоял долговязый преторианец с длинным, грубым лицом.
- Эй! - радостно закричал он, увидев сенаторскую тогу. - Здесь еще один!
- Не надо!.. - умоляюще забормотал Клавдий, опускаясь на колени и нащупывая свой кошель. - Пощади! Скажи, как тебя зовут?
- Грат! - с готовностью ответил следивший за каждым его движением преторианец и вдруг, внимательно всмотревшись в лицо Клавдия, озадаченно поскреб в затылке: - А ты случайно... не дядя Калигулы?
- Возьми, Грат! - вместо ответа протянул кошель Клавдий. - Здесь четыре тысячи сестерциев. Я дал бы тебе еще, но у меня больше ничего нет... - упавшим голосом признался он.
Меч дрогнул в руке преторианца. Занавесь упала на Клавдия. Он забарахтался в ней, прощаясь с жизнью, но сильные руки вдруг подхватили его и поставили на ноги.
- Ну, где вы там?! - во весь голос закричал воин, торопливо помогая Клавдию высвободиться из занавеси. - Здесь - брат нашего любимого Германика! Наш... император!..
И сам, почтительно склонив голову, опустился на колени перед опешившим от неожиданности Клавдием.
Не прошло и минуты, как их окружили несколько десятков преторианцев. Они узнавали Клавдия, прятали в ножны окровавленные мечи и восторженно хлопали друг друга по плечам.
- Как же мы могли забыть, что у Калигулы есть дядя? - недоумевали они.
- И, глупцы, уже растерялись, не зная, что делать дальше! - смеялись другие.
- Едва не передрались, споря, кому отдать власть, когда законный император находился всего в нескольких шагах!
- Отнесем его в наш лагерь! - дождавшись тишины, предложил Грат.
- Верно! - закричали преторианцы. - И пока отцы-сенаторы не пришли в себя от страха, провозгласим императором!
- Носильщики! Где носильщики?!
Однако все слуги разбежались из дворца при известии о смерти Калигулы.
Тогда преторианцы посадили Клавдия на носилки и сами, поочередно сменяясь, понесли к Коллинским воротам, за которыми находился их лагерь.
Толпы людей, встречавшиеся на пути этой странной процессии, жалели его, словно невинного человека, уводимого на казнь.
Клавдий вновь забеспокоился.
Германик - родной внук Августа, усыновленный по его воле Тиберием и отравленный наместником Сирии в возрасте 34-х лет. Превосходный полководец, славящийся своей добротой и справедливостью, он был горячо любим войсками и народом. Его кончина вызвала в Риме такой гнев на несправедливость богов, что в день, когда он умер, люди осыпали камнями храмы и опрокидывали алтари.
Начальник преторианцев заметил это и успокаивающе шепнул ему на ухо:
- Не обращай на них внимания. Ведь они же не знают, что видят своего нового цезаря!
- Как! – отшатнулся Клавдий. Только теперь до него дошел истинный смысл слов Грата. – Я – цезарь?!
- Пока еще нет! - мягко улыбнулся в ответ начальник преторианцев. - Но как только на вооруженной сходке пообещаешь каждому из нас в награду по десять, а еще лучше – по пятнадцать тысяч сестерциев, то...
- Но зачем?! - перебил его Клавдий. - Ведь я ученый! Я всю жизнь занимался только тем, что изучал историю и никогда не готовился стать цезарем! - принялся объяснять он, и, видя, что его слова оставили старого воина равнодушным, в отчаянии ухватил его за руку: - Да и отцы-сенаторы ни за что не пойдут на это! Они... они убьют меня!
- Пообещай каждому из нас достойную награду, - высвобождая локоть, настойчиво повторил начальник преторианцев. - И мы все, как один, станем тебе надежной охраной!
Всю ночь, мучаясь и сомневаясь, Клавдий провел за лагерным валом. Наутро к воротам прискакали два народных трибуна. Они потребовали от Клавдия немедленно явиться в сенат, грозя, в случае отказа, участью Гая. Понимая, что теперь нет иного выхода, Клавдий пообещал выстроившимся перед ним воинам по пятнадцать тысяч из своей будущей казны, и восторженный рев впервые поприветствовал его, как императора Тиберия Клавдия Цезаря Августа.
Народным трибунам не оставалось ничего другого, как умолять его хотя бы принять власть из рук сената.
Его, которого Август считал неспособным к государственным делам. Тиберий – слабоумным. Калигула, оставивший живым себе на потеху, принудил в знак бесчестья подавать в сенате голос последним.
«Убейте его, чтобы он больше никогда не называл себя цезарем!» - явственно вспомнился Клавдию ночной сон и голос племянника.
Он сел на край ложа и торопливо зажег лежавший на столе светильник.
Из темных углов на него глядели золотые и мраморные лики: очеловеченные боги и обожествленные люди. Юпитер, Минерва, Марс, Гай Юлий Цезарь, Август, Ливия, Агриппина Старшая...
Агриппина Старшая - жена Германика и мать Калигулы, после смерти мужа была отправлена в ссылку Тиберием, где после долгих издевательств и пыток покончила жизнь самоубийством.
Клавдий невольно задержался взглядом на лице этой молодой женщины.
Вздрогнул, почувствовав, как прилипает к спине туника. Без сомнений, скульптор знал о конце Агриппины, поэтому и наполнил трагизмом весь ее облик. Но, желая угодить заказавшему этот портрет Калигуле, сумел передать и то неуловимое сходство, которое всегда объединяет мать с сыном.
Клавдий поднял светильник, впиваясь глазами в скульптуру. О, это был великий мастер, достойный сравнения даже с Фидием! Он сумел совместить несовместимое - прекрасное, одухотворенное лицо Агриппины с уродливым Гаем.
Никогда еще жена брата не казалась Клавдию так похожей на своего сына! И от того, что она смотрела на него огромными, пустыми глазами Калигулы, ему стало по настоящему страшно. Он рванулся с ложа и заковылял по спальне.
Фигура императора, внушительная, пока он сидел, сразу потеряла всю свою стать.
Голова мелко тряслась, ноги подкашивались в слабых коленях, из носу текло. И это не было следствием ночных кошмаров и тягостных воспоминаний. Таким он был всегда.
Тяжелые болезни, словно рок преследовавшие Клавдия в детстве, на всю жизнь ослабили его тело, и оно не приносило ему ничего, кроме унижений и физических страданий. Но если приступы слабости и мучительные боли в животе еще можно было перетерпеть, то, каково было ему сносить постоянные насмешки в свой адрес?
Они преследовали его всюду: во дворцах и в термах. Не давали наслаждаться зрелищами в цирке. Оглушали язвительным шепотом в храмах. Будили диким хохотом на пирах Гая, когда шуты, надев ему, уснувшему или задумавшемуся над своей очередной книгой, на руки сандалии, расталкивали его, и он, очнувшись, тер себе ими лицо. Донимали издевками простолюдинов на улицах, куда лекарь выпускал его только в паллиуме... Неизвестно, что было большей причиной всех тех насмешек – его природная слабость или небывалая рассеянность. Часто он забывал обо всем на свете, размышляя об истории какого-нибудь, давно умершего, народа. На римлян, и особенно на всех домашних эта его страсть действовала хуже паллиума. Каждый считал своим долгом с презрением напомнить ему, что любое профессиональное занятие, будь то писание книг по истории, ваяние скульптур или другое ремесло, за которое платят деньги - недостойно для уважающего себя квирита.
И так длилось до того самого дня, пока он, из презираемого всеми, не превратился вдруг в человека, которому дозволено все! Все, кроме нарушения законов и древних Паллиум - вид шапки, закрывающей уши с горлом, носить которую в Риме считалось приличным только инвалидам. обычаев, завещанных великими предками своим потомкам...
«И все равно, как ни тяжело бремя власти, но есть в ней свои, ни с чем не сравнимые прелести! - не без удовольствия подумал Клавдий. - Пусть я по-прежнему не могу рассчитывать на понимание римлян к своему любимому занятию, но за то теперь, когда я засыпаю на пиру, все начинают разговаривать шепотом. А если это случается со мной при разборе государственных дел, то приостанавливается даже заседание сената! Да и мой головной убор, без которого я тут же рискую подцепить простуду, больше никому не кажется смешным. Напротив, недавно уже несколько сенаторов приветствовали меня на улице в шапках! Глядишь, так в Риме скоро появится и мода на паллиумы! Жаль только, что я раньше не ведал, на ка кую высоту вознесет меня судьба!..» - сразу помрачнел император.
