Владислав Бахревский - Отрочество Ивана Санина
Нищие поворотились к Ване.
— Твой батюшка защитит нас от злого татарина. Молись. И мы помолимся.
Поднялись, возблагодарили Господа за хлеб, помянули добрым словом дающих. Батюшку раба Божьего Ивана, матушку — рабу Божию Марину, всех детушек, весь род Саниных.
В СКИТУ
Накормить нищих дело богоугодное. Чем ещё жена поможет мужу, коли муж в полку, в сражениях? Слёзы лить страшно. Не приведи Господи беду наплакать.
Подхватила матушка Марина всех своих четырёх, ненаглядных, поехала в скит к старцу Герасиму.
В скиту церковка на дюжину молящихся, а страх перед казанским царём уже докатился до Волока до Ламского. Из города, из сёл, из деревень шли православные к монахам поискать заступничества Пречистой Матери. Будет воля Божия, укроет Милостивая Своим спасительным покровом стариков и детей, и самую жизнь от злой войны.
Матушку Марину с малыми ребятами отец Герасим к певцам поставил, а Ваню взял за руку, привёл в лес.
— Вот тебе храм Господний! — руки простёр, указывая небо и строгие, похожие на церкви ели. — Молись. Коли сердце отворено Богу, Бог придёт в твоё сердце. Меня, грешника, помяни. Вырастешь, поставишь храм выше этих ёлок. Молись и Бог даст.
Старец ушёл, а Ваня не смел поднять глаз на ели. Ни единого звука в лесу. Птицы замерли, слушают, как стучит отрочье сердце.
— Во имя Отца и Сына, и Святого Духа! — сказал слова молитвы одними губами.
Глаза поднимались по елям, а ели шатёр за шатром, а в поднебесье росток вершинки будто перст указующий. Голову пришлось запрокинуть — высоко!
«Аминь!» — крикнуло Ванино сердце.
И его услышали. Малой малости не переменилось на земле, но Ваня знал: его услышали. Попросить Господа о батюшке не успел. Да ведь и не знал, какие слова надобно сказать, но сердце уже получило ответ: батюшка скоро будет дома.
Иван Григорьевич воротился в Язвищи жив-здоров. Всем семейством стояли обедню, молились радостно, но праздника в душах не было.
Забота и тревога смотрела на детей глазами батюшки.
До войны дворянину Санину не дали доехать, перехватили на дороге Шемякины разведчики. Князь галичский Дмитрий Юрьевич Шемяка весною приходил с войском к Мурому на помощь великому князю Василию Васильевичу. Тогда они побили орду хана Улу Махмета. Но теперь Шемяка оставил Москву один на один с Казанью, а Василий Васильевич не успел собрать войско в Суздале. Имея всего полторы тысячи ратников, сразился с казанцами под стенами Ефимьева монастыря. Побил, погнал и — угодил в засаду.
Великий князь московский — пленник! Шемяка несчастью Василия Васильевича радовался так, будто сам положил Москву на лопатки. Послал хану благодарение, просил не пускать внука Дмитрия Донского на волю.
— Шемякина правда — не Богова! — сокрушался Иван Григорьевич, Ваня головкой на материнских коленях лежал, кудряшки матушка ему расчёсывала. — Маринушка! Уберёг нас Господь! Князь Дмитрий Юрьевич меня с дъяком Дубенским хотел послать в ханскую ставку, в Курмыш. Платья достойного у меня не нашлось. Дубенского-то перехватили московские воеводы.
Матушка охнула, а у Вани перед глазами явилась ель, похожая на храм Божий.
— Шемякина затея пустая. Улу Махмету нужна сильная Москва, о власти над всей Ордой промышляет. Ему союзник нужен. Возьмёт с Василия Васильевича окуп и отпустит. Двести тысяч запрашивает.
— Двести тысяч! — ужаснулась матушка, — Москву что ли князь продаст? Где такую казну сыскать?
— С народа три шкуры сдерут.
— Сдерут, — согласилась матушка.
Ваня представил себе дворовых людей без кожи. Заплакал.
Получилось так, как Иван Григорьевич говорил. На Покров отпустил хан Улу Махмет великого князя Василия Васильевича. Мало того, с князем из Орды выехало служить Москве пятьсот мурз и два царевича, сыновья Улу Махмета — Касым да Якуб.
— Виданное ли дело!? — сердито удивлялся Иван Григорьевич. — Московские дворяне — татары!
ЖЕМЧУГ МАЛОЙ РЕКИ
— Ванечка! Ванечка! Порадуйся! Поиграйся! Наши мужики наловили, наши бабы заморили.
В светлице, на лавке в двух деревянных вёдрах — жемчуг. Горох русалочий.
Светят потаённо, застенчиво, этак дворовые девицы улыбаются господам. Девицы и замаривают жемчужины — во рту держат по два часа, потом на груди, чтоб человеческого тепла набрались.
— В Локныше-то совсем бедно, — вздохнула нянюшка. — А в малых лесных речушках вон сколько! За лето наловили. Красота бережения.
Ваня погрузил руки в жемчуг. Глазам ласково, рукам ласково. Наклонил голову, коснулся жемчуга щекою.
— Нянь! А кто жемчуг-то приберёг?
— Господь Бог! Всё на белом свете от Бога… Девицы-красавицы тебе рубашку к Троице жемчугами разошьют. Как ангел будешь!
Ваня отпрянул от вёдер.
— Нянь! Ангелы бестелесные!
— Голубчик! Ты наш ангел, домашний. Ты — дитё, а дети у Бога чина ангельского.
В светлицу пришли дворовые женщины, принялись разбирать жемчуг. В одно сито окатный, круглый, в другое — половинчатый, в третье — уродец, туда же большие жемчужины. С голубиное яйцо попадаются! Ване — играться — отсыпали в глубокую чашку.
Брал жемчужину за жемчужиной, держал на ладони, подставлял солнечному лучу. О каждом человеке Бог ведает и о каждой жемчужине ведает.
Девицы, работая, разговоры завели. Одна сказала:
— Мне нонча деревня наша приснилась. Весь день работаешь, и во сне работала.
— Слава Богу! — порадовалась за девицу нянюшка. — Гулять во сне по деревне нехорошо, всё состояние потерять можно, а работа — к прибыли, к доброму здоровью.
— А я, Господи помилуй! — стыдный сон видела, — призналась Настенька, самая молодая из девиц. — У меня груди девичьи, а снились уж такие полные, аж носить было тяжело.
— Опять к добру! — истолковала сон нянюшка. — Долгая жизнь будет, а к старости так ещё и богатая.
— Ну, а коли что к печали приснится, к худу, к смерти — неужто спасения нету? — спросила рукодельница Агафья, примеряя Ване рубашку.
— Бог милостив! — вздохнула нянюшка, — От всех зол наших, от всех бед лучшее лекарство — подаяние. Молитва — дойдёт ли, нет? Это как молиться. А за милостыню Господь наградит.
— Верно! — обрадовалась Настенька. — Наши господа щедрые нищих обувать, одевать, кормить, потому и живут в богатстве, в согласии.
Вдруг вся светлица услышала:
— А сколько нужно подать милостыни, чтоб баскаки не ходили по нашей земле?
Ваня стоял с пригоршней жемчуга, протягивал диво иконам. Нянюшка слезами умылась.
— Ванечка! Господин ты наш пригожий! Ангел! Поспеши, радость наша, к матушке, она, чай, уж заскучала без тебя.
Ваня на порожке запнулся, на иконы посмотрел: «Услышит ли Господь, ежели все русские люди милостыню подадут? Ежели все дети, коли они ангельского чина, попросят Иисуса Христа вызволить православных из плена Орды?»
Прошёл по двору, за ворота и в церковь. На паперти сидели нищие. Семья погорельцев. Старуха, молодуха, малые дети. Детей было шестеро.
Никто руки не протянул, и Ваня даже обрадовался, у него ничего не было с собой.
Служба давно кончилась. Ваня подошёл к иконе «Спаса», поцеловал. Поцеловал икону Богородицы с младенцем. Поцеловал образ Иоанна Златоустого, во имя святителя крещён. Заступник и водитель.
Вышел Ваня из церкви, а старуха делит ломоть хлеба, чтоб всем деткам досталось.
Будто свечечку в сердце Ванином Ангел его зажёг. Снял однорядку, рубашку, снял чоботы, положил перед погорельцами и домой побежал.
Навстречу нянюшка. Увидала дитё голенькое, босое, а на дворе-то осень — в ноги барчонку повалилась.
— Что стряслось?
— Погорельцам милостыню подал.
Тут на крыльцо матушка вышла. Нянька Пелагея на коленях к барыне поползла.
— Пощади, госпожа! На малое время оставила Ванечку. К тебе он пошёл…
Ваня упорно глядел в землю.
— Я милостыню погорельцам подал. Матушка обняла сыночка.
— За доброе сердце не казнят.
И вдруг все замерли, как в заколдованном царстве. Повернул Ваня голову, а мимо церкви, через Язвищи — татары. Возы скрипят и столько, знать, добра везут, что лень грабить.
Обмерло село. Очнулось, когда татары за околицей скрылись. Матушка подняла сына на руки, поцеловала в глазки.
— Не твоя ли, сынок, милостыня избавила нас, грешных, от неминучей беды?
Тут дверца в воротах хлопнула, явилась пред очи госпожи погорелица, матушка шестерых дитятей. Рубашку и чоботы подаёт.
— Прости, боярыня! От изумленья опешили, не вернули сразу, а потом — баскак по селу шёл.
— Откуда вы?
— Изба наша стояла возле Крестовоздвиженской церкви.
— Вот что матушка! Милостыню назад не берут, — строго сказала барыня. — От господина моего да от меня, от детей моих будет тебе сверх Ваниной милостыни — воз хлеба и полтина денег на избу.
