Иван Ле - Хмельницкий. Книга третья
— А сам-то турок… как бишь его… Назрулла, что ль?.. мог ведь и заартачиться.
— Не заартачился же, потому что крепко закован в цепи! Назрулла наш человек, казак. Из турецкой неволи меня освободил, рискуя жизнью. А теперь его самого… Вон Скидана уже и отпустил пан староста. То ли счастье казака, то ли тут какая-нибудь ловушка…
После этой, казалось бы, случайной встречи с донскими казаками Хмельницкий с Карпом Полторалиха снаряжали лошадей, готовясь к отъезду из Варшавы. Карпо недовольно что-то ворчал, подтягивая подпруги и привязывая сумки. Богдан иногда подсматривал на троих чигиринцев, которые уже готовы были к отъезду и ждали его с Карпом. Вдруг Карпо Полторалиха в присутствии их довольно резко заявил:
— Не годится мне, мурлу нереестровому, пан полковник, быть джурой войскового писаря!.. Хватит, побаклушничал на Днепре! Вон донские казаки приглашают. Подамся еще на Дон!
А сам с тревогой думал, что скажет Богдан. Карпо всего ждал от него, но только не такого искреннего удивления.
— На Дон? Да ты что, белены объелся?. Днепра тебе мало?.. Побратимы же мы с тобой! А в реестр… Да пропади он пропадом, так уж трудно, что ли, вписать мне тебя в реестр? Как причаститься в великий пост!.. Своя рука — владыка. Сразу же и запишемся, как только вернемся. Выбрось это из головы. Да что пани Мелашка скажет?
Карпо резко повернулся, но задержался на мгновение, выслушивая эти упреки. И пошел к своему коню, не сказав больше ни слова. Даже подоспевшие в это время гусары коронного гетмана и немецкие рейтары, которые должны были сопровождать казацкого писаря за пределы Варшавы, осудили поведение неблагодарного джуры.
Хмельницкий спокойно отнесся к этой неожиданной и странной выходке своего побратима джуры. В обеденную пору, в сопровождении трех чигиринских казаков, подобранных самим же Карпом из всей сотни, выехал на Белую Русь.
3
Солнце ранней осени своим скупым теплом согревало утомленных путников. С живописного пригорка междуречья Кривонос увидел остроконечные купола амстердамской «Новой кирхи».
Она возвышалась над другими многочисленными готическими строениями, над подвижными стайками голубей, которые, расставив крылья, казалось, нежились в лучах солнца. Он, усталый, стоял, словно зачарованный тишиной, любуясь мирным, чарующим пейзажем. Казалось, на глади морского залива играли отблески от большого креста кирхи, освещенного лучами заходящего солнца. А Кривонос на изнуренном коне, в поношенной рыцарской одежде, с саблей на боку и с новейшим мушкетом за плечами, был только воином! Воином, который не бросал оружия, не снимал с плеч лука и сагайдака со стрелами. Даже приехав в эту далекую приморскую столицу с мирными намерениями, он не бросал оружия.
И когда Кривонос обернулся, чтобы поделиться чувствами со своими спутниками, он невольно замер. Кружившиеся над храмом голуби — вестники радости!..
Из-за дубового перелеска в междуречье показалась когорта всадников. Не узнать их казаку нельзя, как близких его сердцу людей. Да и ошибиться Кривонос не имел права! Вот уже в течение двух недель он бежит от войны, беспрерывно оглядываясь, ища глазами своих друзей, с которыми скитался на чужбине.
Только теперь его догоняют друзья партизаны! Более трех десятков воинов насчитывалось в этом отряде — казаков, поляков, чехов, отважных итальянцев, испанцев и немцев. Окинув взглядом стоявших рядом своих друзей, Максим сказал совсем не то, чем хотел порадовать их, когда впервые заметил солнечные отблески на крестах амстердамских храмов.
— Друзья, братья! — воскликнул Максим.
И он, словно библейский старец, гнал своего коня навстречу заблудшим, как и сам, братьям, сыновьям. Друзья не изменили ему!
Соскочив с коня, бросился обнимать каждого из них, громко выражая свои чувства. Радость переполняла сердце Кривоноса, истосковавшегося в далекой северной стране…
Вдруг он умолк, в груди похолодело, руки опустились. Его друзей окружили около десятка карабинеров, голландских воинов!
— Что это? Плен без войны? Ведь мы…
— Всякое бывало, брат Максим…
— А теперь вот они говорят, что мы интернированы… — сказал один из итальянцев.
— Хорошее словечко придумали. Но ведь вы вооружены… — сказал Кривонос, которому не хотелось верить этому сообщению.
— Только сабли оставили, брат Максим! А самопалы наши себе забрали. Даже пистоли отобрали, проклятые.
— Вот вам, казаки, и свобода… — тяжело вздохнул атаман Максим Кривонос, посмотрев на шпили соборов и на кружащих в небе голубей. — Интернированные!
4
Горстка лисовчиков наконец остановилась на отдых в перелеске возле Амстердама, на берегу морского залива. Здесь они попрощались, словно в последний раз, с интернированными Кривоносом и Себастьяном Стенпчанским. Правительственные карабинеры отобрали у них огнестрельное оружие, оставив только сабли и луки со стрелами, и отправили их вместе с Вовгуром в город. Офицер голландского отряда был уверен, что без своих командиров оставшиеся лисовчики никуда не убегут. И весь свой отряд послал сопровождать их атаманов.
— Может быть, это к лучшему, Максим, — сказал Стенпчанский, когда уже въехали в город. — Не придется блуждать по улицам, разыскивая этих герцогов.
— Без оседланного коня, наверное, еще свободнее будет… — горько усмехаясь, ответил Максим.
— Так… может, убежим. Ведь сабли-то при нас!
— Не стоит! Ведь мы прибыли в эту… свободную страну поменять оружие на мирный труд…
Вспомнил Максим и напутственные слова друзей, оставшихся в лесу, в лагере интернированных: «Попросите, братья, убежища, по только не службы в войске, пропади она пропадом! Ремеслом бы каким заняться. Опять-таки… герцоги, хотя и голландские, холера бы их взяла…»
«А это уж как пофортунит», — смеясь, сказал озабоченный Стенпчанский.
Благоразумные амстердамцы должны были бы без расспросов понять, что за воины и с какой войны прибыли в их столицу. Но Голландия тоже была на военном положении. На подступах к городу стояли заставы. Воинов задержали, чтобы выяснить, не являются ли они разведчиками, шпионами иезуитской, венско-варшавской коалиции. И, как недругов, повели во дворец амстердамского герцога Оранского. Кривонос и Стенпчанский были утомлены. Но они приосанились, подкрутили усы, поправили шапки. Хотели предстать перед герцогом не бродягами, а степенными людьми.
С еще большим подозрением отнеслись к странным «парламентерам» дворцовые слуги герцога. Всем своим видом они резко отличались от воинов их страны. Они не были похожими ни на шведов, ни тем более на французов. У обоих за спиной висели колчаны со стрелами и гибкие луки. Суровые и стройные, с опущенными вниз роскошными усами, они напоминали крестоносцев. Один из них нервно постукивал пальцами по рукоятке кривой турецкой сабли, второй же, как настоящий старинный рыцарь, придерживал рукой тяжелый палаш.
Сопровождавший Кривоноса и Стенпчанского офицер представил их дворцовой охране как жолнеров Польского королевства, и те свободно пропустили их во дворец. Но стоявшие у дверей парадного входа во внутренние покои герцога слуги задержали гостей-воинов.
В этот момент в дверях появился, выходя из покоев герцога, то ли столяр, то ли маляр. На нем был испачканный красками фартук, в руке какой-то небольшой топорик. Он сразу же обратил внимание на воинов в такой необычной униформе. Во дворе он увидел их коней и джуру, окруженных дворцовой охраной. На взмыленных лошадях — турецкие седла.
— Что это за воины? — спросил вышедший у офицера.
— А мы… парламентеры от украинского и польского вольного войска! — не задумываясь, вместо офицера, ответил на ломаном латинском языке Кривонос.
— От украинского и польского войска? Что же это за войско? — с еще большим интересом спросил маляр, коверкая, как и Кривонос, язык и осматривая воинов с ног до головы.
«Парламентеры» переглянулись. Стоит ли им отвечать первому встречному? К тому же офицер уже ушел в покои герцога, откуда только что вышел мужчина с топориком. Стенпчанский решительно направился следом за офицером, пререкаясь с задержавшей его стражей.
— Мы называемся лисовчиками, добрый господин, — любезно объяснял тем временем незнакомцу Кривонос. — Не лисовиками, а лисовчиками, по имени первого командира этого свободного войска. Нас называли еще элеарами. А просто говоря, мы свободные воины с Украины и Польши. Переправились через Дунай, пересекли и другие реки Европы, как и ваш Рейн. Теперь направляемся к его милости господину герцогу…
— Великолепно! Очевидно, офицер сейчас и докладывает о вас его светлости герцогу Оранскому. А я… тоже свободный человек, хотя и не воин. Я художник Рембрандт, расписываю покои герцога! — так же любезно представился он Кривоносу. И обратился к слугам: — Так пропустите этих рыцарей к его светлости!
