Вадим Каргалов - Вторая ошибка Мамая
Мая в пятый день, на самую Ирину-рассадницу, когда мужики на лугах прошлогоднюю худую траву выжигают, невеликая конная рать воеводы Родиона выехала из Москвы.
Впереди — сам воевода, в суконной шапке с меховой опушкой, в синем плаще, из-под которого торчали ножны длинного прямого меча. Других сторожей Родион вооружил легкими кривыми саблями, удобными в быстролетных сшибках со степняками, но для себя иного оружия, кроме дедовского меча, не признавал.
Чуть отставая от воеводы, скособочился в седле стремянный Федор Милюк. Под огромной меховой шапкой личико стремянного — с выпирающими скулами, с раскосыми глазками, голым подбородком — казалось совсем крошечным, будто ребячьим; только глубокие морщины да землисто-бурые щеки напоминали, что стремянный уже разменял пятый десяток лет. Федор Милюк кутался в стеганый халат, татарский лук колотился о сгорбленную спину. Невзрачен был Федор, больше похож на пленного ордынца, чем на княжеского стремянного, но на Москве его знали, народ на улицах приветствовал криками.
Андрей, ехавший впереди конной дружины, даже позавидовал. Разве не видят горожане, как гордо выступает его, Андрея, рослый вороной конь, как солнце перекатывается по кольцам начищенного москворецким песком доспеха, как развеваются над шлемом-шишаком разноцветные перья, а плащ из тонкого заморского сукна птицей-соколом вьется за плечами? Милюк же и лицом страховит, и одет бедно, а вот поди ж ты — на него москвичи смотрят, не на боярского сына Андрея Попова. Обидно…
Вздохнув, Андрей отвернулся.
Позади ровными рядами рысили всадники в легких кольчугах, с небольшими круглыми щитами, с тонкими копьями-сулицами в руках. Сабли и луки привязаны к седлам, кожаные колчаны скрипят, полные стрел. Славная, нарядная рать! Вот так бы и ехать до самого края Дикого Поля!
Но Андрей знал, что не пройдет и получаса, как в ближнем лесу ратники увяжут во вьюки нарядные доспехи, переоденутся в простые дорожные рубахи и войлочные колпаки. Знал — и все оглядывался, оглядывался, будто спешил наглядеться…
С пригородных полей тянуло дымом. Струйки пламени бежали по бороздам. Запах гари был тревожным и горьким. Будто сквозь пожарище ехали всадники.
Такой и запомнилась Москва — в дымном мареве.
Не с того ли майского дня началась гонцовская дорога Андрея?
Глава 2. ВОЖА-РЕКА
Путь заставе был назначен до реки Дона. Но многое ли из назначенного сбывается в жизни? Через раз, через два — и то бы неплохо! Так и на сей раз случилось.
Близко к половине пути, за речкой Проней, что течет по Рязанской земле, остановили заставу тревожные вести. Мурза Бегич, любимый воевода повелителя Орды темника Мамая,[2] двинулся с большим войском на Русь.
Ордынцы поперли напролом, через Рязанскую землю. По одному этому можно было понять, что целят они прямо на Москву, отчину великого князя Дмитрия Ивановича.
Воевода Родион отрядил гонца в Москву, а остальных людей увел обратно за реку Проню — дожидаться Бегича. Застава растянулась вдоль пронского берега. Где десяток сторожей встал, где пяток, а где и по двое приказал Родион ездить конным у реки, если берега были там крутыми и лесистыми, от ордынцев безопасными.
Напутствуя сторожей, воевода говорил:
— Хоробрость свою не показывайте. Не хоробрость нужна — осторожность. Глядеть в оба глаза вы здесь поставлены — не сражаться. Сражаться войско будет, что наперехват татарам придет. Дело сторожей — вести посылать, чтоб господин наш Дмитрий Иванович каждый день и каждый час ведал, где остановился кош[3] ордынский. Разъезды татарские пропускайте, по лесам и оврагам схоронившись, но за кошем, как волки за стадом, следуйте неотступно! И вести шлите, вести!
Родион еще раз окинул взглядом свое невеликое воинство.
Стремянный Федор Милюк успокаивающе кивал головой: мол, понятно все, не подведем, воевода!
За него воевода и не беспокоился. Вот если бы и остальные на заставе были такие многоопытные, жизнью умудренные. А то вишь Андрейка-то кречетом в седле нахохлился, руку на сабле держит. Не полянин будто, а поединщик перед сечей — весь вперед устремлен! А ведь ему с десятком отдельно идти, на устье Рановы-реки, больше посылать туда старшим некого, единственный Андрейка — сын боярский на заставе, остальные — простолюдины. Отдельно с ним поговорить надобно…
Отпустив других сторожей, воевода подозвал Андрея, наказал строго:
— Запомни, что приказано! Ни сабель обнаженных, ни стрел пущенных чтоб у тебя в десятке не было — одни глаза, да уши, да кони гонецкие! По вестям твоя служба измеряться будет, не по битым татаринам!
Андрей послушно склонил голову:
— Все исполню, воевода…
— Ну, с богом!
Прыснули ватаги конных от пригорка, на котором стоял воевода Родион. Андрей с десятком — на рассветную сторону, стремянный Федор, тоже с десятком, — на закатную, остальные сторожа — россыпью — к реке Проне, к назначенным местам. Была у Родиона крепкая застава — и будто нет ее, растворилась в полях, в оврагах, в перелесках. И сам Родион вроде не воевода уже, а простой десятник, и не весь берег под его приглядом, а только кусочек берега, верст на двадцать. Каждый сторож теперь сам себе голова. Что в ту голову воевода успел вложить, то и есть, больше не прибавишь. О своем малом береге теперь думай, воевода. Остальное не в твоей власти…
Дикое Поле дышало суховеями, как дальними степными пожарами. Трава выгорела до бурого цвета, шуршала под копытами коней. Эх, край земли Рязанской, облака взбитые, дни как пекло, ветры горькие, полынные!
Август — птиц отлет: иволги стаями к югу тянутся, а под ними стрижи стригут, будто стрелы татарские, — пронзительно…
Андрей своих людей берег, велел шишаки и кольчуги пока во вьюки увязать, налегке ехать. До устья Рановы не близко, а успеть надо первыми. Ордынцы — то ли далеко, то ли рядом, кто скажет? Не приходят больше путники из Дикого Поля, словно его кто частоколом отгородил. На себя одна надежда. Недоглядишь — погибнешь…
Вот и устье Рановы по ту сторону реки Прони видать, назначенное место. Берега высокие, течение тихое, воды по жаркому времени немного. Прозрачна пронская вода, как стекло, брод нащупывать не надо — виден с берега, как мост желтый, песчаный. Плохо это, ох как плохо!
В лесу над бродом велел Андрей шалаши ладить, стан разбивать. Здесь ордынцев ожидать надо, здесь. Лето к концу клонится, самое подходящее время для ордынцев. Ордынцы всегда к осени норовят налететь. Мужик рожь соберет, сено в стога уложит, скотина на травных лугах мясо нагуляет — вот тут-то и наскочит татарин, и все именье заберет. И самого мужика заберет, и жену его, и ребятишек. Полонянники в Орде ценятся, особенно в последние годы. Дороги стали полонянники, князь великий Дмитрий Иванович рубежи обороняет, труднее стало ордынцам в русские земли приходить, опаснее. Но еще пробуют ходить, вороги…
Первые ордынские разъезды появились у Прони на самом исходе августа. Всадники в полосатых халатах и бурых войлочных кафтанах, с луками за спиной, бойко поскакивали на маленьких лохматых лошадках, подъезжали к самой воде, а иные и стрелы пускали через реку, в кусты ивняка, — вдруг кто откликнется, выдаст себя?
Андрей приказал своим людям сидеть тихо, только гонца первого послал, сказать на Москве, что ордынцы-де в малой силе у реки Прони, броды и перелазы вынюхивают, а большого коша пока нет.
И тогда Андрей своей заставы не выдал, когда ордынцы, осмелев, через реку перебрели, погнали по рязанской дороге сотней конных. Велел только людям поглубже в лес уйти да по сторонам посматривать усторожливо. Сам возле берега на дуб забрался.
Листва у дуба осенней желтизной тронута, но еще густая, так что сидеть можно было безопасно. А под дубом, в большой промоине, конь Андрея, и запасных еще два, и коновод верный — Сенька Мылец, старый московский знакомец. Ничем Сенька самому Андрею не уступит: ни смекалкой, ни ловкостью, ни воинским уменьем. Будь Сенька не крестьянский сын, а из детей боярских, то, может быть, он бы сам на дубе сидел, а Андрей его коней стерег, кто знает? Но Сеньке обижаться грех. Чей кто сын — это от бога. Андрей же Сеньку любит…
Минул Семенов день.[4] Примета есть, что в тот день ужи на берег выходят, ползут по лугам на три версты.
Выходили ли ужи в этот год из реки, Андрей не видел. Не до ужей было. За ордынцами успевай доглядывай, все больше и больше их копилось. Сотнями перебирались через реку, юрты на нашем берегу ставили, костры палили — будто на кочевье у себя, в Диком Поле.
Еще одного гонца послал Андрей, а с гонцом такие слова: «Множают татары у Прони, а коша нет!»
То ли третье, то ли пятое было число месяца сентября — Андрей со счета сбился, но поутру в тот день будто черная туча поднялась на полях за Проней, покатилась к нашей стороне. Задрожала земля под десятками тысяч копыт, спряталось солнце в пыльном мареве — и потемнело окрест. Главный кош Бегича приближался к реке Проне.
