Юзеф Крашевский - Два света
Войдя в гостиную комнату, путешественник долго не отваживался положить снятые с себя платья на столе, диване либо стуле, он поочередно оглядывал всю мебель, кивая головою, ходил, искал и наконец, подостлав шинель на самом чистом стуле, начал по порядку складывать шали, платки и другие принадлежности своего наряда. Но вдруг он почувствовал пронзительный холод, какой нередко даже в июле скрывается у нас в нежилых углах, холод иногда более вредный, нежели декабрьский, потому он вздрогнул и, достав сигарочницу, начал проворно ходить по комнате, чтобы ускоренными шагами согреть себя. Вторая комната, занятая теперь новоприбывшим паничем, находилась рядом с маленькой комнатой, где помещался первый наш путешественник, даже двери между ними не были затворены, а потому красавец панич вдруг очутился с глазу на глаз с первым путешественником, уже надевавшим свою бурку, чтоб сейчас же ехать.
Взоры молодых людей встретились, одного смелый и доброжелательный, другого довольно робкий, но также дышавший добротою. Панич вынул из зубов сигару и в величайшем изумлении одну минуту колебался, потом двинулся с места, сделал шаг вперед, остановился и наконец вскрикнул:
— Алексей!
— Юлиан! — отозвался голос с другой стороны порога.
В эту же минуту оба путешественника, проникнутые одним чувством, подошли друг к другу, и Алексей, первый наш знакомый, первый переступил порог, через который, следуя преданию, славянин никогда не здоровается, грубая и покрытая мозолями рука встретилась с белой ручкой, также дрожавшей от искреннего, дружеского чувства.
У обоих в глазах сверкнули радость и почти слезы, какие могут возбудить только воспоминания годов молодости, проведенных вместе, в товариществе на школьной скамье либо в одном лагере.
— Что ты делаешь тут, милый Алексей? — спросил Юлиан с чувством. — По какому счастливому случаю ты здесь?
— Дорогой, благородный мой Юлиан! — проговорил немного смешавшийся Алексей, — я живу в здешних краях… недалеко, за две мили…
— Давно?
— Со времени окончания курса в университете.
— Где же именно?
— В Жербах…
— В Жербах? Да ведь это меньше мили от Карлина, видно из окон…
— Кажется, так, потому что и я из окон своего домика смотрю на ваш дворец и на огромные деревья вашего парка.
— Как? И ты до сих пор не навестил меня? — сказал Юлиан тоном упрека. — Ах, — прибавил он, отпуская руку Алексея, — этого я никогда не ожидал! Нехорошо поступать так!
Алексей печально улыбнулся.
— Милый мой Юлиан! — сказал он тихим голосом. — Иное дело наша благородная университетская скамья, уравнивающая все состояния, а иное — свет, среди которого живем теперь.
— Алексей, право, я не узнаю тебя… Но об этом после, — произнес Юлиан, опять схватив его руку. — Кажется ты собираешься ехать? Куда же?
— Домой.
— Дождь льет, как из ведра, наступает ночь, я должен ночевать здесь, сердись не сердись, а я решительно не пущу тебя… Ты должен остаться у меня!
Алексей задумался, но слеза блеснула в глазах его…
— Пожалуйста, прошу тебя, а в крайности позволю себе насилие, — прибавил Юлиан. — Не отказывай мне! Если ты уедешь, то в здешней корчме мне будет вдвойне скучно. Я должен расспросить тебя… наговориться… наглядеться на тебя… ты останешься, непременно останешься!
— Но…
— Никаких «но», милый Алексей! Ты должен провести вечер со мною.
И изнеженный панич увивался, просил и настаивал, точно ребенок, так что Алексей должен был согласиться, сбросил с себя бурку и, хоть Парфен ворчал от неудовольствия, однако решил остаться.
Сколько раз в жизни прелесть подобных золотых минут молодости, проведенных в одной сфере, согретых одним общим чувством, сближает даже таких людей, которых в действительной жизни ничто не может сблизить! Этот узел часто бывает крепче, чем узы крови, так часто разрываемые интересом, потому что школьная дружба исключает даже денежные отношения, самые щекотливейшие из всех на свете. При взгляде на этих двух молодых людей, столь непохожих друг на друга, столь отличных по образу жизни, нельзя было предположить, чтоб какая-нибудь сила могла соединить их и дала возможность хоть на одну минуту забыть то, как далеко стояли они друг от друга в общественной классификации. Но воспоминания молодости произвели это чудо: они сели рядом, взялись за руки, устремили друг на друга глаза, казалось, искали в себе перемен, происшедших со времени разлуки, и долгое время молчали, может быть, сравнивая в своих мыслях картину, оставшуюся от школьной жизни, с той, какую представила им теперешняя нечаянная встреча.
— Боже мой, какой ты стал красавец, милый Юлиан! — воскликнул Алексей, глядя на своего приятеля. — Какой вышел из тебя панич! Как это видно, что тяжесть судьбы не тяготела над тобой: ты свободен и счастлив!
Юлиан вздохнул и на восклицание товарища ответил в такой степени наивным открытием:
— А из тебя образовался загорелый хозяин, милый Алексей, шляхтич-земледелец! Правда, ты немного заржавел, братец, осел в доме, работаешь, но зато, как ты возмужал, как поздоровел! Твоя наружность превеликолепная!
В свою очередь у Алексея также вырвался из груди легкий, почти незаметный вздох.
— Мы оба изменились, — сказал он тише, — иначе не могло и быть: я — в трудах, ты — в спокойствии…
— Так ты не пошел по ученой дороге?
— А ты бросил дипломатическую карьеру, какую готовили для тебя?.. Я должен был сделаться помощником… матери, — прибавил Алексей.
— А меня дела по имению принудили остаться дома, я — глава семейства!
— И я также…
Молодые люди опять взглянули друг на друга, опять пожали руки и улыбнулись…
— Боже мой! Сколько перемен! — воскликнули оба.
— Посмотри же, — произнес Алексей, — мы казались равными друг другу, когда сидели на школьной скамье, пред лицом науки, склонявшей все головы. Теперь, если бы не воспоминание тогдашнего братства, как далеко мы стояли бы друг от друга: я — среди смиренных тружеников, обязанных работать из-за насущного хлеба, а ты — среди людей, которые, вполне обеспеченные в ежедневных потребностях, могут покоиться, мечтать, мыслить и только головою трудиться для общества.
— Все звания, — живо перебил молодой человек, — в глазах общества, кажется, равны между собою, если человек исполняет свои обязанности с самоотвержением, с сознанием их важности и пользы. Зачем же сеять несогласие между братьями? Зачем искать между ними различия?
Алексей улыбнулся.
— Правда, молодые и старики, — сказал он, — все мы братья, но возможно ли чем-нибудь уничтожить права первородства и низкости происхождения? Все рассуждения о равенстве состояний прекрасны только на бумаге, а в свете не могут иметь ни малейшего приложения. Мы не можем на самом деле быть равными так, как равны перед законами, пред лицом Бога и смерти… напрасная попытка!
— Откуда ты выкопал такую сентенцию? — воскликнул Юлиан.
— Из опыта, милый друг, из опыта!..
— По крайней мере, ты должен согласиться, что умственное образование вполне уравнивает нас, так что при нем должны исчезнуть все разности состояний и общественных положений.
— К несчастью, мы живем не одним умом. Правда, иногда встречаются минуты равенства, даже для людей низкого происхождения бывают минуты превосходства, но ежедневная жизнь наконец разделяет людей, случайно подавших друг другу руки.
— Эти слова, — произнес Юлиан, — вполне объясняют мне, почему именно, живя за милю от Карлина и глядя из окон жербенского дома на зеленеющие деревья нашего сада, ты не хотел вспомнить, что там живет друг твой.
— Ты думаешь, что это когда-нибудь выходило из моей памяти? — воскликнул Алексей. — Ошибаешься… Я помнил о тебе, может быть, не раз вздыхал о твоем сообществе, но я умел удержаться от искушения.
— Признаюсь, не понимаю причины!
— Потому что не понимаешь, какую разницу производят между людьми их общественное положение, обязанности, круг, в котором они обращаются, сфера, в которой живут. Мы обязаны жить только с равными себе. В приятнейших сношениях с людьми, которые имеют больше и живут иначе, мы испытываем, правда, минуты высокого удовольствия, но должны потом заплатить за них унижением, либо печалью…
— Это говорит в тебе старинная шляхетская гордость.
— О нет, молодая опытность, друг мой! Часто мы обязаны отказываться от удовольствия, потому что оно грозит увлечением. Не спорю, для тебя мое сообщество было бы минутным развлечением, верно тебе не был бы неприятен вид человека, который в самой простой бурке и сером сюртуке вошел бы в твои салоны, принес бы с собой новую стихию, рассеял бы, может, тебя… А я? Я бы поневоле должен был разнежиться, облениться, размечтаться, позавидовать и предаться чувству, которое я не хочу, чтобы знало мое сердце. Для тебя ежедневное сношение двух людей, совершенно различных по своему положению, представляется ничтожным делом, но я вижу в нем угрозу для самого себя, а потому из самолюбивого опасения не хотел ездить к тебе в Карлин.
