Пётр Ткаченко - Кубанские зори
Но вот снова наступили времена злые и несентиментальные, и однажды, приехав на хутор, я с сожалением и грустью обнаружил, что этих летящих, этих мысленных, воображаемых лебедей больше нет… Что-то, видно, произошло в мире незримое, что-то оборвалось в нем, смывшее и эту чудную картину, пребывающую теперь только в моей памяти.
Когда-то этот хутор имел иное название. Областная газета «Кубанские ведомости» в четверг, 19 марта 1915 года сообщала: «Высочайше утвержденным положением Военного совета постановлено хутор Вороная Гребля Таманского отдела переименовать в хутор Лебедевский в увековечение памяти имени младшего помощника начальника области генерал-майора И.Г. Лебедева». Такое переименование, приуроченное то ли к шестидесятилетию генерала, то ли по случаю его отставки, жи-теляхми было воспринято как должное, во всяком случае ни у кого не вызывало протест.
И если бы тогда кто-то сказал этим камышовым людям, еще не утратившим природного чутья, что пройдет совсем немного времени и вдруг перевернется вся их жизнь, что все, на чем она стояла, мгновенно обрушится, и что они начнут друг друга убивать, никто в это не поверил бы. Да и с какой стати? Кому они мешают на своей земле, в таком огромном, беспредельном мире? Не поверил, и не потому, что люди были непрозорливыми, а потому, что случившееся позже не умещалось в человеческом сознании, поскольку свершалось оно по иным, нечеловеческим законам, которые, казалось, не могли быть попущены Богом.
Ничего, казалось, не предвещало отмены постановления о переименовании хутора, освященного высочайшим утверждением. Но уже через семь лет жизнь изменилась до неузнаваемости. Тогда председатель исполнительного комитета, коренной казак и исконный хуторянин Василий Кириллович Погорелов и возбудил дело о переименовании хутора Лебедевского в станицу Гражданскую, что, по его разумению, более соответствовало новым веяниям жизни, ее прогрессивным и передовым переменам.
Сохранился «Протокол № 4» от 1 февраля 1922 года: «Заседание совета хутора Лебедевского. Присутствовали: предис-полкома т. Погорелов, зампредисполкома Кибальниченко, секретарь Диденко и члены совета в числе пятнадцати человек». Постановление это поражало легкомыслием, безапелляционностью и явной неправдой: «Слушали: доклад тов. Погорело-ва о переименовании хут. Лебедевского в станицу, указав, что хутор имеет название помощника начальника Кубанской области генерала Лебедева, что время уже изжить тех, кто являлись при царском строе врагами трудового народа. Постановили: просить исполком Тимашевского отдела о переименовании хут. Лебедевского в станицу, название станице дать — Гражданская…»
А неправда состояла в том, что никаким врагом трудового народа генерал Иван Григорьевич Лебедев не был. Он был грамотным, образованным, заслуженным военачальником, чутким и душевным человеком. Врагом трудового народа скорее был сам Погорелов и подобные ему, несмотря на свои декларации о народной заботе. По своей ограниченности и замордо-ванности они были способны на любой произвол и авантюризм, словно не ведая, что жизнь имеет свои устойчивые законы, отступать от которых безнаказанно невозможно. Своими неистовыми преобразованиями, конечно, исходящими свыше, коих они были только старательными исполнителями, они не могли ничего принести людям, кроме неустроенности и несчастий…
— Но ведь такое было время, — слышу дежурные возражения.
Собственно об этом мое повествование: как и почему одни люди остаются людьми при любых обстоятельствах и почему другие так легко, не думая о последствиях, поддаются на любой авантюризм, провозглашаемый как великое благо…
Для меня до сих пор остается непостижимой загадкой, почему столь решительное и грозное постановление осталось неисполненным. Хутор так и не стал станицей, новое имя к нему не пристало. Правда, название хутора все же изменилось, но не по этому дурацкому постановлению, а по какому-то народному чутью, какому-то осторожному соизмерению, неизвестно чем и продиктованному. Хутор стал называться «Лебеди».
И пока хуторские казаки, точнее, те из них, кто считал себя наиболее передовыми и прогрессивными, так вот дурковали, еще не подозревая, чем это для них обернется, отставной генерал-майор Иван Григорьевич Лебедев жил в Краснодаре по улице Коммунаров, бывшей Борзиковской, в доме номер 36, напротив Екатерининского собора, не ведая о том, что происходит в хуторе и что его имя оказалось вдруг вовлеченным в происходящее теперь самым прямым образом.
Человек действительно заслуженный, участвовавший во многих боях и походах, награжденный многими орденами, уважаемый за образованность, справедливость и человечность, он более всего страдал от того, что не находил себе при новой власти никакой работы, был, по сути, на иждивении жены и дочери.
Итак, изменить название родного хутора постановлением Погорелову не удалось. Это сделали сами люди, оставив, по сути, то же название, но придав ему иной смысл.
Умер Иван Григорьевич Лебедев в октябре 1924 года. Так совпало, а, может быть, и не просто совпало, что именно в этом году и в этом месяце и завершились на Лебедях события, связанные с Василием Федоровичем Рябоконем, которые и составляют предмет моей безнадежно запоздалой повести.
Через восемьдесят пять лет после неудавшегося переименования хутора в Краснодаре на улице Ставропольской я встречусь с Еленой Сергеевной Лебедевой, внимательной, сухонькой старушкой, внучкой генерала И.Г. Лебедева. Она 1917 года рождения, воспитывалась и жила в семье своего дедушки.
Из какой-то немыслимой дали всплывает то, что ни в каких архивах и хрониках не сохранилось. Елена Сергеевна рассказывает мне о своем, знаменитом в свое время дедушке:
— Родился он в 1854 году в семье простого, рядового казака. Отец его умер рано. И тогда Войсковое правительство, идя навстречу матери-вдове, определило мальчиков — дедушку моего и его брата Василия в Воронежский кадетский корпус на казенный счет. После кадетского корпуса он окончил Николаевское кавалерийское училище в Петербурге, откуда был выпущен казачьим офицером.
Служил он в разных полках, был в Средней Азии, в так называемой Текинской экспедиции под командованием генерала Скобелева. Служил также в Каменец-Подольском. Помощником атамана Кубанского войска он был при атаманах Маламе и Бабыче.
По рассказам бабушки, казаки его уважали, так как был он человечным, хотя и строгим, но справедливым. К началу революции он уже находился на пенсии, но, несмотря на это, его арестовала ЧК, и все, что он имел, конфисковали. Я помню, хотя и была маленькой, как мама со мной на руках ходила к нему в тюрьму на свидание. Там его продержали два месяца и выпустили, как не участвовавшего в боях против Красной армии. Такова была официальная мотивировка. Позже бабушка узнала, что за него заступились, узнав о его аресте, рабочие завода «Кубаноль», был такой завод в Екатеринодаре. Оказалось, что в период его службы он, временно замещая атамана Бабыча, отказался подписывать смертный приговор задержанным большевикам, в том числе и рабочим этого завода.
Мама моя работала секретарем в адыгейском земотделе еще до прихода красных и получила большую проходную комнату. Здесь мы потом и жили вчетвером: дедушка, бабушка, мама и я.
Удивительно, но я никогда не видела дедушку в нижнем белье. Он всегда был в брюках, тужурке, сапогах и разрешал себе разве что расстегнуть верхние пуговицы парусинового кителя. Меня он тоже приучал к аккуратности, с пяти лет начал обучать чтению, письму, математике и даже французскому языку. Он шил мне матерчатые игрушки — лошадок, зайцев. Иногда мы с ним гуляли и пели украинские и русские песни: «За свит вста-лы козаченькы», «Делибаш» и другие.
Он очень терзался тем, что не было ему работы. Его неоднократно приглашали на службу в штаб Красной армии, но он категорически отказывался от такой «чести».
Очень его мучила и судьба сыновей. Старший, Сергей Иванович — мой отец, служил у адмирала Колчака и, видимо, погиб где-то под Иркутском. Вестей от него мы никаких не получали, и я его совсем не помню. Младший его сын, мой дядя Олег Иванович, был адъютантом у генерала Врангеля и отступил вместе с ним за рубеж. Доходили слухи, что в Париже, в чине генерала, он заведовал казачьим кадетским корпусом. Но переписки у нас с ним не было.
Когда дедушка умер, в последний путь его провожало очень много людей, не побоявшихся прийти на похороны…
Похоронен он на Всесвятском кладбище. Могила его, как и многих современников смуты, затеряна…
К сожалению, о его жизни и особенно о службе его я знаю мало. Он был сдержан и не любил излияний, считая их слабостью человеческой…
Все, здесь происходившее, оказывается, так близко и рядом. Только потревожь его воспоминанием, только всмотрись в него, и оно всплывет, предстанет неотступно, оживет в душе неизвестно с какой целью. Но только в сквозном временном развитии можно различить его истинный смысл и значение…
