Роберт Грейвз - Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Жена господина Мильтона.
— Сестричка, неужели ты будешь все честно и откровенно записывать в дневник, изливать душу и сердце? Напишешь о том, как маленький ученик из Магдален-Холла Грегори-как-его-там сделал тебе предложение вечером под Рождество, когда ты катилась на льду, и о том, что ты ему ответила? И станешь переписывать в дневник надушенное письмо, которое он сунул тебе тайком, когда мы шли вам навстречу?..
Я огрела Зару по голове злосчастным дневником, и она грохнулась на пол. Подобрав юбки я выбежала из комнаты, чтобы новая ссора не омрачила моей радости: я чувствовала, что меня обуревают лучезарные фантазии.
Постучала в дверь кабинета отца, где он занимался счетами. Отец работал при свете свечи: небо потемнело от снежных облаков. Он открыл дверь, и я показала ему подарок крестной, который очень ему понравился. Мы поговорили с ним, и, осмелев, я попросила перья, чернильницу и песочницу, но он отказал мне в моей просьбе. Тогда я напомнила ему, что сегодня день моего рождения и что он должен быть добрым в канун Крещения. Еще я предложила ему что-нибудь написать на титульном листе. Я прекрасно понимала, что отцу очень хотелось это сделать. Сказать правду, я страшилась первой нарушать белизну чистых страниц, к тому же я безумно любила моего бедного отца, и мне было приятно, что он сам напишет мне несколько слов. После этого отец дал мне все, о чем я его просила.
Когда он спросил, что я стану писать в дневнике, я слукавила, сказала, что братец Вильям просил меня придумать для них разные истории о старых и добрых днях Робин Гуда и сэра Ланселота с Озера, {8} чтобы я им читала эти истории, сидя у огня, каждую субботу по вечерам перед ужином. Услышав это, отец внимательно посмотрел на меня, вздохнул и сказал, как бы предсказывая мою судьбу:
— Мари, дорогая моя, мне следует кое-что тебе сказать. Старые, добрые времена — сейчас. Напиши об этом, если хочешь, и пусть эти записи станут тебе утешением во время грядущих печальных событий. Боюсь, что скоро настанут тяжелые времена, многое в жизни короля меняется.
Отец взял перо, заострил его перочинным ножом. Затем отодвинул свечи в сторону, чтобы удобнее было писать и рисовать. Он аккуратно начертил ромб на титульном листе дневника, в ромбе нарисовал герб Пауэллов, состоящий из серебряного шеврона на черном поле и двух окровавленных наконечников копий сверху и снизу: «кровавые слезы» — так герольды называют эти капли на наконечниках. Отцу понадобилась алая краска, и он нарисовал капли собственной кровью из большого пальца, который он наколол ножом, чтобы продемонстрировать свою любовь ко мне. Потом он на верхнем конце ромба красиво написал М и П, а внизу — дату и в конце страницы красивым почерком приписал:
«Что за прекрасное было время! — сказал Ричард Пауэлл».
Затем отец поцеловал меня и отпустил, потому что уже четыре раза пытался подсчитать одну и ту же сумму и каждый раз ошибался.
Так у меня появился дневник, и я стала записывать в него происшествия своей юной жизни в Форест-Хилл, и сейчас мне кажется, что это были действительно прекрасные старые времена, и они больше никогда уже не повторятся. Это был последний год мира в Англии, потом грянуло время кровавых распрей, бросившее нас, Пауэллов, подобно тысячам других легковерных и обеспеченных семей, в черную дыру горя и нищеты.
В тот день после ужина, на котором присутствовали одиннадцать гостей и шестнадцать членов нашего семейства, началось обычное веселье кануна Крещения. К нам в каретах и повозках пожаловали почтенные соседи со всей округи. Некоторые приехали издалека с берегов Темзы. На Крещение у нас всегда было очень весело, ведь к этому празднику присоединялся еще и мой день рождения. К нам приезжали гости в масках и удивительно красивых нарядах, в звериных шкурах или в турецких, еврейских и китайских платьях. Кто-то наряжался разбойником, кто-то — шутом или сельской пастушкой, скрывая под маской лицо и изменив голос. Мой старший брат Ричард, который учился тогда на юриста, выполнял роль распорядителя рождественского праздника, Владыки Буянов, следил за порядком. Любой мог поделиться с ним своими догадками насчет какой-нибудь маски. Лорд Неповиновения с длинным черным хлыстом подходил к маске и говорил:
— Сэр (или мадам), вас узнал свидетель, вы — такой-то. Признаетесь или нет? Кивните или покачайте головой.
Если кто-то признавался, его сразу просили снять маску и заплатить штраф. Если же маска отрицательно качала головой, тогда разоблачитель платил штраф, но будучи уверен, что человек в маске лжет, требовал, чтобы он снял маску. И тогда штраф удваивался, а платил его проспоривший. Леди и джентльмены обычно платили штраф поцелуями или глубокими поклонами. Когда происходил поединок меж джентльменами, один мог стукнуть противника рукояткой по лбу, намазать ему нос углем, потянуть его за бороду. Но коли тот ошибался, то человек в маске мог наградить разоблачителя тумаком ниже пояса. Существовал закон на празднике Неповиновения — особа женского пола не могла разоблачать другую особу того же пола. По-моему, это было мудрое правило.
Наш добрый друг, капитан сэр Роберт Пай Младший, из Фарингдона-Магна в Беркшире явился в наряде сельского помещика с хлыстом и сильно накрашенными, будто очень загорелыми щеками. Мои младшие братишки переоделись в обезьян. Они шалили и кувыркались, искали друг у друга блох. А поскольку они были почти одного возраста и одинакового роста, было невозможно отличить их друг от друга. Вильям выиграл штраф, потому что ректор Толсон из Ориель-колледж спутал его с Арчдейлом. Вильям решил измазать лицо ректора сажей, но нарисовал ему на каждой щеке букву «П». Старый джентльмен решил, что это просто пятна у него на щеках, и стал смеяться вместе со всеми. Я поднесла к его лицу маленькое серебряное зеркальце, и он увидел на своем лице клеймо: «П», т. е. Подстрекатель. Ректор пришел в ужас и начал стирать буквы рукавом, поплевав на него.
Моя матушка изображала замечательно тихую, скромную монашку. Она побелила щеки мелом, опустила глаза долу и дрожащим голосом читала молитвы, перебирая четки из вишневых косточек. Но этот образ совсем не подходил к ее характеру, потому что матушка была веселой и властной женщиной. Какой-то подвыпивший господин решил разоблачить ее, обвинив в том, что она была великой грешницей и каждую третью ночь ложилась с Дьяволом; матушка, не в силах больше сдерживаться, громко захохотала, и тайна ее была раскрыта. Потом появился джентльмен, наряженный Дьяволом с рогами, копытами и козлиной бородкой, он хохотал громче всех, и Владыке Буянов сказали, что это мой отец, так что пьяненький джентльмен убил двух птичек одним выстрелом. Маленькие обезьянки прижались к матушке и делали вид, что норовят вырвать у нее из рук четки.
— Клянусь серой и известняком, монахиня! — воскликнул Дьявол. — Это ни я посеял храброе семя этих дьяволят в твое нежное и прекрасное лоно!
На Заре был чудесный наряд благородной испанской дамы. Ей его дала моя крестная Моултон. Корсаж был из желтого атласа с великолепной вышивкой, а нижние юбки из тюля в золотую полоску. Плащ из алого бархата на подкладке из белого муслина в звездах. Моя крестная привезла этот наряд для меня, но я выросла из него, так что Заре очень повезло.
Сама я в тот вечер осмелилась надеть мужскую одежду: решила изобразить разбитного парня; на мне была высокая шляпа с узкими полями и огромным пером с бантиком из серебряной ленточки. На руке — голубовато-серебристый плащ с белой подкладкой. На запястьях и у горла у меня были манжеты тонкого греческого кружева, еще я надела облегающий короткий камзол зеленовато-серебристого оттенка и панталоны того же цвета в форме органных труб, украшенные у колен розочками из того же материала. Сапоги были на два дюйма больше моих ног, и верх сапог с очень широкой бахромой был подвернут вниз до самых позолоченных шпор, которые звенели, как колокольчики. В правой руке я держала трость и поигрывала ею, шагая по залу. Я широко расставляла ноги, точно малыш, делающий первые шаги, потому что боялась, что шпоры могут зацепиться за кружева и я шлепнусь. Я приклеила небольшую острую бородку, которую я прищипывала, но так осторожно, боялась, как бы она не осталась у меня в кулаке. На руках были тонкие перчатки с отделкой, сильно надушенные. Я отдавала направо и налево поклоны, а не приседала, как положено девушке. Мой кузен Арчдейл, позже погибший в рядах королевской армии во время осады Глостера, купил эту одежду для меня у одного знакомого придворного юноши. Мой кузен всегда внимательно относился к моим просьбам.
Вот так я развлекалась, хотя это, может, и не очень подобало девушке на выданье, но в танцах я не отставала от джентльменов, а когда все-таки меня узнали, мои родители на меня не рассердились. Но никто не был шокирован моей выходкой, ведь в канун Крещения любые шутки позволительны. По-моему, это свидетельствует о решительности моего характера и терпимости того времени. В нашем доме все чувствовали себя хорошо и свободно, разумеется, это не касалось преступников, которых констебль приводил к моему отцу, выполнявшему обязанности мирового судьи. Или какого-нибудь надменного пуританина-торговца, приехавшего по делам, и решившего, слушая наши шутки, что он попал в Вавилон… Моя тетушка Джонс из Стенфорда, старшая сестра отца, была весьма строгих правил и старомодных взглядов. Она пришла на маскарад в старинном, с большим декольте, сером платье, с обычными накрахмаленными оборками и рюшем, в старой бархатной шляпе, похожей на надутый ветром шар. Она попыталась осудить моего отца. Ткнула в меня пальцем и спросила, как он допустил, чтобы благородная девица на выданье выбрала для себя подобный наряд?
