Жан-Луи Фетжен - Вуали Фредегонды

Я бы так хотела взглянуть на тебя в последний раз! Стоит мне лишь представить, как ты спишь в своей колыбельке, у меня выступают слезы на глаза и вся моя смелость куда-то исчезает… Я боюсь не смерти — я перестала ее бояться, с тех пор как стала ее ждать, — но того, что отныне ты останешься один и я не смогу защитить тебя.

Так странно сознавать, что я жива сейчас, когда пишу эти строки, но меня уже не будет, когда ты станешь их читать… Надеюсь, мне дадут время, чтобы я смогла рассказать тебе обо всем. Как бы я хотела увидеть тебя снова, поцеловать тебя в щечку и прижать к себе крепко-крепко! Но, даже если я смогу выйти из этой комнаты, мне не удастся до тебя дойти. Эта ночь слишком коротка, чтобы еще укорачивать ее, блуждая по темным коридорам этой крепости. Обреченная на смерть, я предпочту лицом к лицу встретиться с тем, кто придет меня убить, чтобы он не смог избежать угрызений совести в тот момент, когда нанесет удар. Я хочу, чтобы мой последний взгляд преследовал его до конца его дней. И еще я хочу, чтобы ты отомстил за меня, сын мой, — когда будешь достаточно взрослым, чтобы это сделать.

Глава 1. Январские календы

Уаба была уже довольно стара, чтобы обнажаться. Кожа у нее была такой же белой, как у Бовинды, чью маску она носила, но танец — тяжелым, неуклюжим, почти жалким. В свете факелов, в оглушительном шуме нестройных песнопений, хохота и пьяных выкриков собравшиеся простолюдины, спотыкаясь и пошатываясь, с еще большим трудом повторяли за ней движения ритуального танца — три шага вправо, три шага влево, — настолько пьяные и возбужденные, что почти не слышали цитр и флейт. На них тоже были маски — в основном маски животных, сделанные из кожи и соломы. Некоторые женщины были одеты, как мужчины, а мужчины — как женщины. Одни выглядели нелепо, другие — пугающе. Они с силой ударяли босыми подошвами в каменный пол пещеры, их тела уже блестели от пота, а глаза — от желания. Те, что были еще не слишком пьяны, сосредоточенно напивались, немногословные, серьезные, несмотря на свои Шутовские наряды. Снаружи было холодно и шел Дождь со снегом, под которыми мокла тощая скотина, предназначенная в уплату подати франкскому графу и церковной десятины — епископу. Напившись как следует, можно было обо всем забыть, даже собственное имя, превратиться в оленя, быка или корову, брать и отдаваться без разбора, больше не быть уродливым, старым, толстым, бедным… Только один раз в году — в ночь сатурналий, на двадцать седьмую ночь январских календ, — не было ни господ, ни слуг, ни лиц, ни возраста; можно было забыть землю и небо, законы божеские и человеческие.

Спрятавшись в каменном углублении в стене пещеры, затянутом куском холста и выстланном сеном, которое зимой служило постелью пастухам, две девочки наблюдали за происходящим во все глаза, тесно прижавшись друг к другу. Младшей было тринадцать лет, старшей еще не исполнилось пятнадцати. Обе были еще девственницами — и вскоре должны были перестать ими быть, — и у обеих не было имен. Когда хотели позвать кого-то из них, говорили просто Geneta.[5] Так было с тех пор, как чума унесла их семьи. Чума, или голод, или война — кто сейчас об этом помнил? Две безымянные девчонки… Их взяла к себе Мать и воспитала для служения Бовинде, Белой Корове, которая с незапамятных времен охраняла их племя, гораздо раньше, чем появились римляне и франки, а уж тем более епископ со своим единым Богом… Долгие годы Уаба не допускала их к празднику зимнего солнцестояния, но девочки постепенно подрастали, а она старела.

Они в первый раз видели, как Мать танцевала, — ее пугающе бледная кожа блестела от пота в гуще толпы, все росшей и мало-помалу начинавшей двигаться в одинаковом с Уабой ритме. Три шага, полуоборот, хлопок в ладоши — все это в сопровождении монотонного пения, заглушённого маской, из которого девочки слышали только отдельные резкие вскрики. В центре круга на полу лежал плащ, который она недавно сбросила, — до этого собравшиеся лишь иногда могли разглядеть ее пышные формы, открывавшиеся взорам при резких движениях, от которых плащ распахивался. Уаба искусно манипулировала своим плащом, чтобы постепенно разжечь во всех мужчинах и женщинах огонь желания, который в определенный момент, выбранный ею самой, должен был вырваться на свободу.

Затем ритм танца изменился.

Когда Уаба незаметным движением расстегнула фибулу,[6] удерживающую плащ у нее на плече, и внезапно предстала абсолютно обнаженной, почти ослепляя собравшихся неожиданно яркой белизной кожи, все ощутили волнение, к которому примешивался страх, даже девочки. Бесстыдная до отвращения, полностью открытая разгоряченным взорам, Бовинда ждала своего возлюбленного. Начиналась ритуальная часть праздника. Все понемногу притихли. Уже не было слышно ни смеха, ни криков; замолчали даже люди, сидевшие за столами в отдалении. Теперь движения танцующих были медленными и торжественными, даже немного жутковатыми. Все стояли настолько плотно друг к другу, что хоровод уже с трудом мог двигаться, и в красноватом полусумраке виднелась сплошная стена разгоряченных тел, чьи огромные искаженные тени колыхались под сводами пещеры. Однако порой все еще раздавались слабые звуки флейт и цитр, перемежаемые монотонным пением Матери и оглушительным хлопаньем в ладоши всех остальных, — каждый раз это напоминало раскат грома, — и обе девочки вздрагивали. Вначале хлопки были слабыми и неритмичными, но постепенно становились все громче и обретали ритм. Вскоре из центра круга донеслись хриплые стоны.

— Это Уаба! — прошептала младшая из девочек, с длинными черными волосами, в глазах у которой стояли слезы. — Они делают ей больно!

Другая, Старшая, как ее иногда называли, рывком поднялась и с блуждающей на губах улыбкой прильнула к просвету между холстом и стеной.

— Ты нарочно притворяешься или взаправду ничего не понимаешь? — прошептала она. — Началось… Кернуннос соединяется с Бовиндой, чтобы зачать весну. Послушай хорошенько. Думаешь, так стонут от боли?

— Но она сама говорила, что это больно.

— Это вначале больно, а потом хорошо… Интересно, кто стал Великим Быком на этот раз? Ну, разойдитесь же, тупицы! Хочется же его увидеть… Как ты думаешь, это Даго? Однажды он на меня так странно смотрел…

— Он мне не нравится, этот Даго.

Старшая взглянула на младшую с легким сожалением. Единственной одеждой обеих были льняные простыни, подвязанные веревками на талии и мало что скрывавшие. Младшая девочка еще сильнее забилась в угол, обхватив руками колени и тесно прижав их к едва оформившейся груди. Ее лицо было наполовину закрыто длинными черными волосами, но по тому, как вздрагивали ее плечики, Старшая догадалась, что она плачет. Бросив последний взгляд из-за холщовой занавески на происходящее в центре пещеры, она подошла к младшей и присела на корточки рядом с ней.

— Никто не может тебя заставить, ты же знаешь. Но если ты никого не выберешь, ты не станешь gatalis,[7] и тогда Матери придется тебя отослать. Понимаешь?

Младшая тряхнула головой и подняла глаза. Краска вокруг глаз размазалась, оставив черноватые потеки на скулах.

— Они тебя продадут, это будет еще хуже, — продолжала ее подружка, осторожно стирая следы краски. — Будешь работать в поле, под открытым небом, или где-нибудь на болотах… Будешь мерзнуть, голодать. Все время будешь грязной. И к тому же любой, кто пожелает, сможет переспать с тобой — уже не спрашивая, хочешь ты или нет…

Она вздохнула, чуть смочила слюной край простыни, в которую была закутана, и продолжила свое занятие.

— Помнишь секретные слова? — спросила она,

— Колдовские… — прошептала малышка.

— Это магия женщин…Uiro nasei es menio… Повторяй за мной.

Взявшись за руки и глядя друг другу в глаза, они едва слышным шепотом произносили заклинание, которое сто раз повторяла им Мать.

— Uiro nasei es menio, olloncue medenti. Langom nathanom est… Uiro nasei es menio…

Снова и снова, с каждым разом все громче. Эти слова уже не имели никакого смысла — никто больше не говорил на древнем языке, и редко кто его понимал. Но Мать верила в силу этих неизменных слов, а девочки верили в могущество Матери. По крайней мере, младшая перестала плакать.

Они даже улыбнулись друг другу, как вдруг новый шквал громких воплей заставил их вздрогнуть. Но Старшая мгновенно пришла в себя. Затем наскоро стерла со щек подруги остатки краски, поправила ей волосы и выпрямилась — сердце у нее трепетало. Пещера снова наполнилась смехом, криками и пением.

— Поторопись… Они вот-вот придут.

Другая еще не успела подняться, как занавеска отлетела в сторону. Это была Мать, все еще в маске Бовинды. Ее запястья и лодыжки украшали широкие медные браслеты, талию стягивал кожаный пояс, к которому были прикреплены перья, костяные амулеты и продырявленные монетки. Выпиравший из-под него живот блестел от пота. Она тут же задернула за собой занавеску, но девочки успели различить собравшихся неподалеку претендентов, похожих на дикое стадо в своих звериных масках.