Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
— А что ж делать? — спросил Кольцо.
Иван Васильевич расхохотался. «До сорока лет дожил, и не знаешь, что с девками делают?
Так что Иван Иванович, хочешь уходом, хочешь — еще как, но чтобы Федосья Петровна с тобой под венцом стояла, и с тобой в Сибирь уехала. А иначе — царь кивнул за окно, — как я тебе и обещал, до Троицкой церкви путь недолгий».
— А как увидеться-то с ней? — поинтересовался атаман.
— А вот сегодня и увидишься, на Воздвиженке, — Иван Васильевич похлопал его по плечу.
«Боярыни Вельяминовой дочка это старшая. Увидишься, а дальше уж сам, Иван Иванович.
Сможешь? — царь вопросительно наклонил голову.
— Смогу, государь, — усмехнулся Кольцо.
— Федосья, а ну проверь, каша-то поспела? — распорядилась боярыня Воронцова-Вельяминова. На поварне городской усадьбы было шумно, девки стучали ножами, ключница укладывала на огромном блюде вареных осетров. Дверь была распахнута, и со двора доносился смех играющих в салки младших девочек.
— Лизавета! — высунув голову в дверь, велела Марфа. «Пойди с двойняшками в палату крестовую, посмотрите, хорошо ли прибрано там, да и столы уже накрывайте, царь вскорости приедет. И где Федор, обещался еще к обедне быть?».
— Да тут я, матушка, — сын шагнул на поварню и тут же утащил кусок рыбы.
— Хоша бы руки помыл, — вздохнула Марфа, — со стройки только что. Проголодался? — она ласково, потянувшись, поцеловала Федю в лоб. «Что вам там дают, за трапезой-то?».
— Да сейчас, в пост, — щи черные с утра и тюрю с луком, — усмехнулся сын, и — не успела Марфа оглянуться- схватил еще кусок. «Ну и опосля вечерни — хлеб с квасом».
— На таких харчах — и в кого ты рослый такой? — Марфа потрепала сына по голове. «Как ты к Федору Савельевичу в ученики пошел — так взрослым мужиком уже глядишь».
Федор потянулся, — так, что затрещала грязная, пропотевшая рубаха, и томно сказал: «Я бы, раз уж я дома сегодня ночую, так в мыльню бы сходил, матушка. А то у нас оной не заведено, в Яузе купаемся, да и то не кажный день».
— Да уж чую, — мать повела носом. «Велю истопить, конечно, попаришься всласть. А сейчас хоша из колодца ополоснись, да одежу поменяй, готово тебе все, пошили».
Она увидела, как Федя жадно смотрит на рыбу, и сунула ему еще кусок. «И все, — ворчливо сказала мать, — до трапезы более ничего не получишь».
Федор ухмыльнулся, и, прожевав, уже выходя из поварни, ущипнул Федосью, что наклонилась над горшком с кашей.
Та разогнулась и мгновенно треснула брата деревянной ложкой по лбу.
— Вот те крест, Федосеюшка, — Федор поднял вверх руки, — то не я был, помстилось тебе.
— Иди уже, — рассмеялась сестра, и обернулась к Марфе: «Хороша каша, матушка, как надо».
— Лещей давайте, — приказала Марфа. «А ты, Федосья, глянь, там грибы тоже уже готовы, снимать их надо, а то переспеют».
— Так, — Лизавета стояла, уперев руки в бока, на пороге крестовой палаты. «Скатерти-то несите».
Марья с Прасковьей побежали в кладовую, и, повозившись там, стали, стоя на лавках, накрывать столы. «Осторожней, осторожней, — велела Лиза, — углы-то расправляйте, и чтобы не морщило. Сейчас у матушки ключи от поставцов попрошу, посуду будем ставить».
Девочка ушла на поварню, а Марья показала ей вслед язык. Прасковья сморщила нос и сказала: «Ничего, Петенька вырастет, мы над ним командовать будем».
— Он мальчик, — вздохнула Марья, наматывая на палец кончик толстой белокурой косы.
«Мальчикам все можно, вон, Федя — даже и дома не ночует».
— Когда я вырасту, — кисло сказала Прасковья, поправляя венец алого шелка, что украшал ее темные кудри, — я буду как мальчик. Буду стрелять и на коне ездить.
Марья задумалась, и, дрогнув ресницами, рассмеялась: «А я буду как девочка. Только замуж не пойду».
— Нельзя не замуж, — озабоченно сказала сестра. «Так положено».
— А мало ли, что положено! — отмахнулась Марья.
— Положено, — Лиза возвышалась над ними со связкой ключей в руках, — не языком сидеть трепать, а работать. Царь приедет скоро.
— Да мы его и не увидим вовсе, так, выведут нас, покажут и обратно наверх отправят, — ехидно заметила Марья, вынося в крестовую палату тяжелые серебряные кубки.
— Федя-то, небось, будет за столом сидеть, — поддержала ее Параша. «А мы, как всегда — в боковой горнице».
— Федя мальчик, ему можно, — ответила Лизавета.
Параша закатила вверх скошенные глаза и высунула язык в спину старшей сестры.
Марфа оглядела старшую дочь, и велела: «Кокошник-то новый надень, в этом царь тебя видел уже, как мы в Кремль ездили».
Женщина посмотрела на сосущего грудь ребенка, и, вздохнув, поцеловала его в смуглую щечку: «Ну вот, Петенька, следующим годом уже и в Англию отправимся. Знаешь, как на море хорошо — легко, свободно, ты уже большой будешь, понравится тебе на корабле».
— Маменька, — Федосья, укладывая темные косы, вдруг жарко, мгновенно покраснела, — а если мне что надо спросить будет, вы ж тут останетесь…
— У миссис Стэнли же можно спросить, — мать улыбнулась, положив сына в колыбель. Он поднял ручки вверх и, засмеялся. «Глаза-то у тебя, какие, Петенька, — вдруг вздохнула Марфа, — смотрю на тебя и батюшку твоего покойного вижу».
— Ну, — Федосья смутилась, — она ж чужой человек. Стесняюсь я, и еще, — она опустила голову, — вдруг не угожу я чем, не понравится, ему…
Мать наклонилась над Федосьей и обняла ее. «Да чем ты можешь не угодить — что на брачном ложе быть может, так ты все знаешь, я тебе еще тем годом рассказала, как крови у тебя пошли, да и муж твой — не юноша, человек взрослый, понимающий. Все хорошо будет».
Федосья вдруг стала перебирать — один, за одним, — нежные, сильные пальцы матери. «А у тебя как с батюшкой покойным, было? — спросила она, не поднимая глаз.
— Мы друг друга более жизни любили, — вздохнула Марфа, — коли так любишь, так Господь тебе только лишь добро дает, ничего иного. Не было времени, чтобы я с отцом твоим несчастлива была, и, как мы с ним опосля разлуки повстречались, то я думала, что так и проживем вместе, до конца дней наших. А видишь, как получилось, — Марфа чуть вздохнула.
— Ты же можешь еще раз замуж выйти, — сказала дочь, надевая кокошник.
— У меня, дорогая, окромя тебя, еще пятеро детей на руках, — ехидно сказала Марфа, поднимаясь, — немного на такое богатство охотников-то найдется.
Мне вас всех сейчас надо на ноги поставить, и в люди вывести, — вона, — она кивнула на колыбель, где мирно спал Петенька, — ему отец дело оставил, так пока он в года не войдет, я конторой управлять буду, по доверенности. То тоже дело нелегкое.
Ладно, ты, как ожерелья-то наденешь, вниз спускайся, вместе с тобой и Федором гостей встречать будем.
Мать поднялась и вышла, а Федосья, обвивая вкруг высокой шеи изумрудное ожерелье, вдруг приостановилась, и вздохнула: «Господи, хоша бы увидеть его скорее!»
Она нашла в шкатулке последнее, еще зимой полученное письмо жениха и перечитала:
«Повенчаемся мы с тобой в городе, у Святой Елены, а потом еще дома наш брак благословят, как это и положено.
Ты Тео, должна помнить слова апостола Павла: «чтобы также и жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием, украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою, но добрыми делами, как прилично женам, посвящающим себя благочестию».
Поэтому ты должна будешь проводить свое время не за суетными делами, а за работой по дому и заботами о детях, если будет на то воля Господа, и они у нас родятся.
Поскольку сказано: «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви», — то ты должна мне повиноваться беспрекословно, во всем, иначе брак наш не получит благословения свыше.
Жду встречи с тобой, любящий тебя Стивен.
— Я буду, — внезапно, тихо, прошептала Феодосия. «Буду повиноваться, правда».
— Ты что сидишь, — Федор, в новом кафтане синего бархата, — просунул голову в дверь. «Гости уже на дворе!»
Она, — Ермак посмотрел на нее искоса, — и не изменилась вовсе. Черный опашень делал ее хрупкую фигуру еще стройнее, на щеках, — таких же белых, — виднелись едва заметные веснушки, и пахло от нее так, как раньше, — цветами в летнем солнце.
Смуглая, высокая боярышня, — которую он младенцем держал на коленях, — поднесла им на серебряном блюде свежевыпеченный, мягкий каравай, и сказала нежным голосом:
«Спасибо, что от нашего хлеба-соли отведали».
— Все хорошеешь, Федосья Петровна, — царь отломил кусок хлеба и сказал, повернувшись к Ермаку: «А сие сын Марфы Федоровны, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов».
Крепкий, словно медведь, рыжий парень — ростом с взрослого мужика, — независимо подал руку и сказал: «Добро пожаловать на Москву, атаманы».
Кольцо тоже отломил от каравая, и взглянул Федосье Петровне прямо в глаза. Очи были раскосые, зеленые, мерцающие, как у кошки. Боярышня вспыхнула, и, опустив взгляд, промолвила: «Просим вас за стол».
