Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
Не проходил Матвей стороной и оружейный ряд, где выбирал себе зелейный припас — порох со свинцом. Затем, оставив лошадь с санями для присмотра на постоялом дворе, степенно шел в церковь на Ильинке. Покупал свечу, ставил перед образом Николая-чудотворца и подолгу с низкими поклонами молился угоднику за добрый медоносный год.
Вот так и жил свой век Матвей — не богато, не бедно. Справно выполнял княжий оброк, в зимние дни ходил с самопалом на зверя — выслеживал белку на заснеженных вершинах елей, выискивал с собакой свежий заячий, волчий или барсучий след. А в прежние годы, до пятидесяти лет, когда был в силе и телом могуч, частенько и на медведя с рогатиной хаживал.
Был по природе своей Матвей молчалив, на людях показывался редко, в кабаках не сидел, вином мало баловался, чтобы зря бога не гневить грехами мирскими.
Однако в селе мужики поговаривали, что старый бортник известен не только своим благочестием, но и делами, не угодными богу. Избушка-де в глухом лесу, а там не только звери бродят, но и разбойный люд шастает. И неспроста, поди, Матвея лихие люди не трогают.
Разные среди мужиков ходили толки..
Мамон подъехал к избушке после полудня. Сошел с коня, осмотрелся, заходил по поляне, разминая затекшую спину.
Холопы распрягли и привязали лошадей к ели возле избушки.
Тихо на Матвеевой заимке. Но вот со двора раздался стук топора. Мамон повернулся к Тимохе:
— Кличь хозяина.
Холоп метнулся к двору. К приезжим вышел высокий седовласый старик. Ему лет под семьдесят, крепкий, сухощавый, глаза зоркие, пытливые. Одет в посконную рубаху, холщовые порты, на ногах лапти, в руке широкий топор.
Бортник признал княжьего дружинника, слегка поклонился.
— Здорово, старик. Принимай гостей, — промолвил Мамон.
— Здравствуйте, люди добрые, — сказал Матвей и топор отложил в сторону.
Заслышав голоса, из избы показалась старуха — маленькая, проворная, в темном сарафане, с накинутым на голову убрусом[5]. Приставила к глазам сухонькую ладонь козырьком, вгляделась и, всплеснув руками, сбежала с крыльца и засуетилась:
— Батюшка, Мамон Ерофеевич! Заходи в избу, милостивец. И вы, ребятушки. Чай, притомились с дорожки.
В избе Матвея стоит густой медвяный запах. Посреди избы — большая печь, вдоль стен — широкие лавки, покрытые медвежьими шкурами, в красном углу — киот с образами.
Возле лавки — поставец с немудрящей крестьянской посудой. Здесь же стояли ендовы и сулейки. Вся правая стена избы увешана оружием: рогатина, самопал, боевой топор с длинным топорищем, охотничий нож, самострел, кистень, сулица.
Пятидесятник, осматривая ратные доспехи, довольно прогудел:
— Эх-ма! А ты, знать, воитель, старина.
— В лесу живу. Кругом зверье лютое, а его голой рукой не ухватишь.
Мамона усадили в красный угол. Холопы уселись чуть поодаль. Ставила на стол Матрена горшок горячих наваристых щей, каши просяной на медовом взваре да каравай ржаного хлеба. Из поставца достала ендову с медовухой.
Хозяин и гости поднялись с лавки, помолились на образа и принялись за варево.
Ели и пили молча, неторопливо. После трапезы Мамон, расстегнув суконный кафтан, откинулся к стене и приступил к делу.
— Послан к тебе князем, Матвей. Приказал государь наш Андрей Андреевич оброк твой увеличить. Вместо трех пудов меда теперь четыре должон на княжий двор поставлять да шесть гривенок деньгами.
Бортник насупился. Взгляд его стал колючим и недовольным.
— По порядной[6] я плачу князю сполна.
— Порядной твоей десятый год. Князю указано снарядить мужиков в царское войско. Всех надо обуть, одеть, доспех каждому выдать. А отколь денег набраться? Не ты один таким оброком обложен, а весь крестьянский люд на погостах[7] да в селах.
— Не под силу мне такое тягло. Много ли с моих дуплянок меда возьмешь?
— А ты не жмись, старик. Головой пораскинь, не тебя учить. Приготовь еще пяток колод — вот и медок отыщется.
— Легко тебе говорить, Мамон Ерофеич, — осерчал бортник и поднялся с лавки. — Чтобы рой поймать да дуплянки выдолбить, надо до Ильина дня управляться. Это одно. А вот приучить рой к доброму медоносу еще пару лет потребуется. Так что не обессудь, родимый. Невмоготу мне княжий наказ выполнять.
Мамон зажал бороду в кулак и высказал строго:
— Ну, вот что, старик. Я тебя не уговаривать приехал, а княжью волю привез, и не тебе её рушить. А не то будет худо — веревку на шею накину да в княжий подвал на цепь посажу.
Бортник сверкнул на Мамона глазами, но сдержал себя и промолчал. Знал старый, что мужику-смерду[8] не под силу с князьями спорить. Хочешь не хочешь, а уступить придется. Иначе кнута сведаешь или в железах сгниешь в холодных тюремных застенках. Вотчинный князь — бог, царь и судья на своей земле.
Пятидесятник вынул из-за пазухи бумажный свиток, пузырек с чернилами и перо гусиное.
— Присядь, старик, да в порядной грамоте роспись свою ставь.
— Прочел бы вначале, — буркнул бортник.
Мамон грамотей не велик, но свиток развернул важно и по слогам нараспев прочитал:
«Се я Матвей сын Семенов, кабальный человек и старожилец князя Андрея Андреевича Телятевского праведное слово даю в том, что с княжьей земли не сойду, останусь крепким ему во крестьянстве и оброк свой внове по четыре пуда меда и шесть гривен деньгами стану платить сполна, на чем обет свой даю с божьей милостью».
— По миру пустит князь. Христовым именем кормиться стану, ох ты, господи, — скорбно вздохнул Матвей. Скрепя сердце ткнул гусиным пером в пузырек и поставил жирный крестик под кудреватой записью в порядной грамоте.
Мамон заметно повеселел и потянулся с чаркой к бортнику:
— Испей, Матвей, да не тужи. Закинь кручину.
— Нет уж уволь, родимый. Стар стал. После медовухи сердце встает, а у меня еще дел уйма.
Княжий дружинник недовольно крякнул и осушил чарку.
— А теперь скажи мне, старик, не встречал ли в лесах наших беглых мужиков?
— Это каких, батюшка? — вмешалась вдруг в мужичий разговор старуха.
Матвей сердито глянул на жену, хмыкнул в серебристую бороду.
— Помолчала бы, сорока. Не твоего ума тут дело. Не встревай, покуда не спросят.
— Прости глупую, батюшка, — повинилась Матрена и шмыгнула за печь.
— Ну, так как же, старик? — настаивал на своем Мамон, прищурив один глаз и поглаживая щепотью бороду.
— Никого не видел, родимый. В тиши живу, аки отшельник.
— Так-так, — неопределенно протянул пятидесятник. — А ну вылазь, старуха, на свет божий.
Матрена вышла из-за печи, поклонилась. Пятидесятник снял с киота образ Иисуса Христа и в руки старухе подал.
— Чевой-то, батюшка, ты? — переполошилась Матрена.
— Ты, бабка, тоже часто по лесу бродишь. Поди, наших деревенских мужиков видела? Говори, как на исповеди, а не то божью кару примешь.
— Да ведь енто как же, батюшка, — совсем растерялась Матрена. — Оно, конешно, по ягоды или за травой да кореньями от хвори…
Однако старуха не успела свое высказать: с улицы, на крыльце послышался шум. Дверь распахнулась — и княжьи люди вновь обомлели. В избу вбежала лесовица.
Глава 3
Теплая борозда
Поле…
Поле русское!.. Сколько впитало ты в себя добра, невзгод и горя людского! Сколько видело ты, выстраданное крестьянским потом и кровью. Сколько приняло на себя и затаило в глубине черных пахучих пластов…
Полюшко русское, ты, словно летопись седых столетий. Встань же, пахарь, посреди нивы и не спеши выйти на межу. Забудь обо всем мирском, лишь одно поле чувствуй. Теперь сними шапку, поклонись земле, тебя вскормившей, и вслушайся, вслушайся в далекие голоса веков, идущих от задумчиво шелестящих колосьев.
И поведает тебе поле, как мяли его тысячные татарские орды, как сшибались на нем в смертельной схватке русские и иноземные рати, поливая обильной кровью теплые, пахнущие горьковатой полынью борозды.
Ты стонало, поле, и гудело звоном мечей, цоканьем жестких копыт и яростными криками воинства, принимало в свою мягкую постель дикого разнотравья падшего недруга и русского ратоборца.
Видело ты, поле, и междоусобную брань князей удельных. Ты шумело и сердобольно вздыхало, тоскуя от многовековой розни, когда твоя ржаная стерня обагрялась кровью суздальцев, владимирцев и московитян…
Но больше всего, пожалуй, ты слышало, поле, вековой протяжный стон выбившегося из сил мужика-страдника и натужный храп измученной захудалой лошаденки, едва тащившей за собой древнюю деревянную соху и вцепившегося в её поручни[9] сгорбленного полуголодного смерда…
Поле. Поле соленое.
Поле крестьянское!..
