Джайлс Кристиан - Ворон. Волки Одина
И вот теперь путь наш лежал на юг, в великий Миклагард. Пусть мы лишились Фафнировых сокровищ, но остались воинами, жаждущими крупной поживы, а в Миклагарде, сказывали, дома из золота. Жажда эта горела в глазах мужей, отражалась в начищенных до блеска доспехах, шлемах, умбонах [5] и секирах. Воины хотели славы. О ней слагают песни, послушать которые сбирается люд у очага, когда хлопает дверью вьюга. Лучше славы нет ничего в мире – не потеряешь ее, не украдешь и не сожжешь.
За славой мы и шли в Миклагард.
– Гиблое тут дело, – бросил Пенда, покачав головой. Парус над нами раздувался, ловя попутный ветер. Пришлось набросить на себя меха – мы не гребли, а ветер вцеплялся в плечи ледяной хваткой.
– Болит, наверное, будто адовым огнем жарит, – скривившись, добавил уэссексец.
– Неужели безнадежно? – спросил я, хоть и знал ответ.
– Кабы вовремя вскрыть да вымыть оттуда гниль, был бы толк, – отвечал Пенда. – Теперь же… – Он снова покачал головой. – Бедняге осталось несколько дней. Мучительных.
Халльдор стоял на носу «Змея», стараясь не смотреть на нас. Наверное, стыдился. Франкское копье отсекло ему пол-лица; рану Асгот заштопал, однако она загноилась, и щека норвежца раздулась, будто бурдюк с прокисшим молоком, а правый глаз окончательно заплыл. Нити на шве натянулись, того и гляди лопнут, наружу сочился вонючий гной. Боль невообразимая. Накануне я заметил, что вздувшаяся кожа позеленела. Все понимали – Халльдор не жилец.
– Будь я на его месте, не стал бы тянуть, – сказал Пенда, вынимая из-за пояса нож и проверяя остроту лезвия пальцем. – Веревки полно, да и камней хватит, – добавил он, как бы невзначай указывая ножом на балласт «Змея».
– И дрожать потом у Хель до самого Рагнарёка? Да ни один норвежец не захочет сам пойти на дно, – сказал я, поеживаясь.
Утопленнику не попасть в Вальхаллу. Ему суждено болтаться в ледяной воде среди разбухших трупов тех, кто помер от старости или хворей. А еще поджидает его огромный пес Гарм, выгрызающий мозг из окоченевших костей.
– Флоки Черный разберется, – сказал я. – Когда придет время.
Порыв воющего ветра обдал палубу холодными брызгами и ударил в парус с подветренной стороны, отчего тот яростно захлопал.
– Лучше не тянуть, – проворчал Пенда, потрогав лезвие и с довольным кивком зачехлив нож.
Что и делать воину в море, как не точить оружие.
– Наверное, собирает в дорогу воспоминания, – сказал я, вдыхая полной грудью холодный морской воздух, смешанный со сладковатым душком просмоленной пакли в обшивке «Змея». Потом поглядел на Халльдора, кривящего лицо от боли. – Хочет запомнить, каково было идти Дорогой кита.
– Наумничался, юнец? – прорычал Брам Медведь. Тяжелым шагом он подошел к борту «Змея», снял портки и принялся справлять нужду в море. – Как будешь долг отдавать, козий сын? Причем не мне одному.
Я вздохнул. Вопрос этот будет вставать снова и снова, как набегают на берег волны. Это я спустил на воду наше серебро, чтобы отвлечь франков. Они предпочли сокровища погоне, и хорошо, ибо было их впятеро больше нас, да и выдохлись мы, что норвежец в женском монастыре.
– Это ты у меня в долгу, Медведь. За то, что я спас твою волосатую шкуру. Не то висеть бы ей на какой-нибудь франкской двери.
– Ха! – пыхнул он, словно отгоняя мошкару. – Да у этих смердящих франков войска не хватит, чтоб прикончить меня, юнец. – Все еще мочась по ветру, он кивнул в сторону Халльдора и задумчиво потянул себя за бороду. – Догадался бы поднять щит или голову наклонить, не собирался бы сейчас в дальний путь. – Он поежился, натянул портки и наставил толстый палец в мою сторону. – Нет, это ты мне должен, Ворон; не люблю с серебришком расставаться.
Пенда ухмыльнулся – он начинал понимать норвежский, значит, больше не придется растолковывать ему, о чем речь.
– Зачем тебе серебро, Медведь? – спросил я. – Его не выпьешь. Да и таверн в округе не видать. – Я почесал подбородок и делано нахмурился. – Кто знает, суждено ли тебе вообще добраться до Миклагарда, ты ведь древнее звезд на небе, а Великий Град еще далеко.
Скандинавы заухмылялись, но Брам свирепо воззрился на меня, словно оживший мертвец, чей вечный покой я потревожил.
– Прикуси язык, щенок, а не то Брам тебе его укоротит! – Он похлопал по ножнам у себя на поясе. – Древнее звезд, говоришь? Болтливый коротышка! Эй, Свейн, слыхал?
– Ай да Ворон, ишь как тебя пригвоздил. – Свейн изучающе поглядел на товарища. – И впрямь старовато выглядишь.
– Троллий ты сын! – взревел Брам. – Вот уснешь, я тебе в бороду насру, Рыжий, – пригрозил он.
В ответ Свейн лишь усмехнулся.
– Что до тебя, недоросток, – обратился Брам ко мне, – повезет тебе, если до лета дотянешь. Старших почитать надобно.
Усиливающийся ветер взъерошил ему бороду.
– Главное, про должок не забывай, Ворон, – прокричал Брам, чем вызвал одобрительные возгласы и возмущенный ропот. Глаза его сверкали злостью. – Кому охота остаться без серебра.
Тут даже Свейн кивнул в знак согласия.
У меня снова вырвался вздох.
Но вскоре мы уже дружно насмехались над Ирсой Поросячьим Рылом, у которого на роже расцвел здоровенный чирей, а после досталось уэссекцу Бальдреду – у того прихватило живот.
Подтрунивали мы друг над другом, чтобы скрыть, что нам не по себе. Даже я, не такой опытный мореход, чувствовал в воздухе приближение шторма – он уже простирал к нам свои лапы. Сначала темная морская гладь зазыбилась там, где течение и ветер соперничали за право гнать волны. Позже ветер принялся взбивать их в пену. «Змея» качало, рифы [6] хлестали парус. Мы говорили без умолку, делая вид, что это так, ветерок, свистнет-задохнется, но на самом деле всех обуял страх. Пожалуй, только Халльдор не боялся, часы его были сочтены, и даже Халльдору вряд ли хотелось тонуть.
Ульфберт выругался – порыв ветра сдул медвежью шапку у него с головы и швырнул ее в море.
– Что думаешь, Дядя? – крикнул Сигурд, стоящий у румпеля рядом с Кнутом.
Улаф приказал Оску и Хедину проверить, надежно ли привязан груз, а сам вместе с Бодваром опускал рей [7], готовясь брать рифы.
– К берегу идти опасно, – ответил Улаф, с привычной легкостью управляясь с канатом. – Наверняка корабли и люди тонут здесь еще с тех пор, как Всеотец был безбородым юнцом. Лучше зарифить раньше, чем промедлить.
Сигурд кивнул, глядя на синюшного цвета тучу, стремительно наплывавшую с северо-востока. Похоже, сам император Карл послал нам вдогонку свой разящий гнев.
– Но если мы тут останемся, Дядя, нас здорово пошвыряет.
– Да, небеса не в духе, – признал Улаф, опуская гафель [8] на высоту человеческого роста.
Сигурд сказал что-то стоящему рядом Кнуту. Тот протащил длинную бороду сквозь кулак и, нахмурившись, ответил. Ярл кивнул – принял решение.
– Подойдем к берегу, поищем, где бросить якорь, – крикнул он.
Улаф нехотя кивнул. Сигурд подал знак Остену. Тот вынул из-за пояса рог и трижды протрубил, сообщая остальным кораблям, что мы направляемся к берегу. На «Фьорд-Эльке», «Коне бурунов» и «Морской стреле» тут же зашевелились: кто тащил лот к носу корабля, а кто перегнулся через борт, высматривая в глубине скалы и мели. Какой-то смельчак, не убоявшись свирепеющего ветра, вскарабкался на мачту – рассмотреть, что там, под волнами.
Кнут орудовал румпелем, перекрикиваясь с Улафом, а тот командовал спуском паруса. Я не боялся за свою жизнь, ибо знал: искуснее мореходов не сыскать. Рулевой направил Йормунганда в поднимающуюся волну, и мы благополучно ее прошли, однако настоящий шторм был еще впереди, – я невольно коснулся амулета Одина на шее. Старый Асгот пошарил под шкурами и извлек на свет великолепный рог для вина. Богато изукрашенный серебром и начищенный до блеска сосуд принадлежал Сигурду, и когда Асгот бросил рог за борт, Ньёрду, ярл поморщился. Но даже Сигурд понимал, что богов нужно задобрить как следует, поэтому зачерпнул пригоршню серебра из своего сундука и метнул ее во вздымавшуюся темную воду – авось Ран, Матерь волн, смилостивится и не станет топить нас за блестящие вещицы.
И вдруг мы будто бы наткнулись на невидимую стену – «Змей» резко накренился, заполоскавший в боковом ветре парус вырвался из рук Улафа и Арнвида и яростно затрепетал. Улаф и Бодвар успели повиснуть на нем, а их помощники закрепили шкоты.
Дождь хлестал меня по лицу, а так как я смотрел в сторону берега, знаком это было дурным и означало, что ветер переменился и гонит нас в море.
– Страсть господня, не нравится мне все это! – сказал Ульфберт, щурясь от бьющего в лицо ливня. Ванты [9] гудели, с трудом удерживая кренящуюся мачту. «Змей» больше подходил для того, чтобы сносить удары моря, нежели укрощать его. Отважный и превосходно сработанный корабль, казалось, дрогнул. Волны накрывали палубу, под килем бурлил водоворот, а ветер вгрызался в парус и грозил вырвать мачту с корнем.
