Гусар. Тень орла. Мыс Трафальгар. День гнева - Артуро Перес-Реверте
– Целую ручки, графиня.
Вскоре после того, как отзвучал этот диалог, Антонио Алькала Галиано, надев форменную шляпу, чтобы придать себе уверенности, предпринял прогулку – в чем, кстати, никто ему не препятствовал – до самой улицы Дель-Пэс, где проживала некая барышня, в доме коей был принят официально. И там, сидя с нею у окна на втором этаже, провел вечерок за игрой в бриску, меж тем как французские патрули останавливали и досматривали редких прохожих, которым с недавних пор велено плащи носить свернутыми на плече, чтобы нельзя было спрятать под них оружие. На обратном пути под мелкой моросью, сочащейся с небес, юноша несколько раз сталкивается с патрулями, чья бдительность возрастает по мере наступления темноты. Дома его ждет ужин, а мать с облегчением произносит:
– Твоя вечерняя прогулка, Антонито, стоила мне пять росарио[161]. И обет совершить пожертвование для собора Иисуса Назорея…
…Горничная убирает со стола, Антонио Алькала Галиано стоит на балконе, и меж пальцев у него дымится севильская сигара, которыми он наслаждается по одной ежевечерне, впрочем в присутствии матери не позволяя себе удовольствия закурить.
– Сынок, уйди лучше с балкона… Мне страшно, когда ты там.
– Иду, мама.
В отдалении вновь раскатывается залп. Антонио прислушивается, но больше ничего не слышит. Город тонет во тьме и в безмолвии. На углу улицы Сан-Ильдефонсо смутно виднеются силуэты французских часовых.
Да, бурный выдался денек, думает юноша. Но все равно – вскорости все в любом случае забудется. А он вытянул жребий не осложнять себе жизнь.
В это самое время, всего лишь в квартале от дома, где на балконе курит сигару Антонио Алькала Галиано, другой юноша – его сверстник Франсиско Уэртас де Вальехо, который-то как раз жизнь предпочел осложнить, причем изрядно, приводит в порядок разбредающиеся мысли. Племянника, чудом сумевшего скрыться из Монтелеона, дядюшка, дон Франсиско Лоррио, встретил с ликованием, которое было немного омрачено тем, что ружье в руках у Франсиско грозило навлечь беду на них всех. Когда же его надежно запрятали в шкафу, доктор Ривас, их семейный врач, промыл и продезинфицировал рану, к счастью не представляющую опасности для жизни: пуля на излете лишь скользнула вдоль ребер.
– Кровотечения нет, и кость цела. Главное – через несколько дней не прозевать, если вдруг начнется нагноение. Считай, что дешево отделался.
Франсиско Уэртас провел остаток дня и начало вечера в постели, заботливо укутанный и обихоженный теткой и двумя кузинами – девочками 13 и 16 лет, приносившими ему бульон. Они смотрели на него, как на ожившего Ахиллеса, снова и снова выспрашивая малейшие подробности его приключений. С наступлением ночи, когда девочек услали в детскую, он забылся ненадолго беспокойным сном, однако вскоре был разбужен появлением дядюшки, который вошел к нему с изменившимся лицом, держа в руке лампу. Его сопровождает Рафаэль Моденес, друг семьи, секретарь графини де ла Корунья и второй алькальд Сан-Ильдефонсо.
– Французы обыскивают дома тех, кто принимал участие в мятеже, – говорит он.
– Ружье! – Франсиско Уэртас вскидывается на кровати и тотчас кривится от боли.
Дядюшка и Моденес снова укладывают его на подушки, успокаивают.
– Сюда, я уверен, не придут, – говорит первый. – Никто не видел, как ты входил сюда, и про оружие никто не знает.
– Однако если начнутся повальные обыски, могут нагрянуть… – замечает скептический алькальд.
– Да, в том-то и дело. Так что нам бы на всякий случай надо избавиться от ружья…
– Это невозможно, – жалобно отвечает юноша. – Любого, кто выйдет с ним за порог, сейчас же арестуют.
– Я сначала хотел было разобрать его и запрятать по частям, – говорит дон Франсиско Лоррио. – Но потом сообразил: если начнется серьезный обыск, будет то же самое, если не хуже…
Франсиско Уэртас в отчаянии делает новую попытку подняться:
– Я во всем виноват. Мне и отвечать. Сейчас я покину ваш дом, дядюшка.
– Никуда ты не пойдешь, – останавливает его тот. – Дона Рафаэля осенила счастливая мысль…
– Мы оба в большой дружбе с полковником арагонских волонтеров, – объясняет алькальд. – Попросим его прислать сюда четверых солдат – предлог пусть сам придумает, – и пусть они решат эту задачку. У них французы объяснений не потребуют.
План немедленно приводится в действие. Дон Рафаэль лично занимается всем и добивается более чем благоприятных результатов: спозаранку, едва ли не на рассвете, в доме появляются четверо испанских солдат (причем один – без ружья), и дядюшка Франсиско Уэртас любезно подносит им по стаканчику вина. Когда они возвращаются в казармы, в карманах у них лежит по серебряной монете достоинством в один дуро, а ружье за плечом висит теперь у каждого.
Не у всех, однако, находятся влиятельные друзья, чье заступничество может обеспечить жизнь или свободу. Около часу ночи под проливным дождем через погруженный во мрак город идет под сильным конвоем вереница арестантов – вымокших до нитки, измученных до последней степени вероятия, по большей части босых и полураздетых. Среди них – Моралес, Канедо и Мартинес дель Аламо, из которых никто, по счастью, не замкнул роковой десяток и, значит, не остался лежать на пустыре, примыкающем к лагерю Чамартин, а также писарь Франсиско Санчес Наварро. Из других тюрем и подвалов к ним по пути присоединяют Антонио Масиаса де Гамасо, 60 лет, Доминго Бранью, служащего королевской таможни, офицеров пограничной стражи Ансельмо Рамиреса де Арельяно, Хуана Антонио Серапьо Лоренсо и Антонио Мартинеса, дворцового камердинера Франсиско Бермудеса, а уже почти в точке назначения, на площади Доньи Марии-де-Арагон, – берейтора Хуана Антонио Алисеса, каретника Франсиско Эскобара, дона Франсиско Гальего Давилу, настоятеля церкви Энкарнасьон, которого после боя схватили и сунули в подземелье дворца Гримальди. И там маршал Мюрат сразу после возвращения из Сан-Висенте пожелал своими глазами взглянуть на него. Мюрат пребывал в растерянности, смешанной с дикой яростью: хотя точное число потерь установить пока не удалось, но уже ясно, что они – более чем значительны.
– Это тебе Бог велел, чег’тов поп? Кг’овь пг’оливать?
– Истинно так, – отвечал священник. – Господь Бог повелел вас всех до
