Валентин Пикуль - Слово и дело
— Куров, — сказал он любимцу своему, — и ты, Выходцев, сбирайтесь, мужики: до Петербурга отвезу вас на казенных харчах. Вам, волкам сибирским, вряд ли еще когда удастся столицу повидать…
Перед самым его отъездом умер канонир Никита Кругляшев, а в смертный час свой пожелал матрос лейтенанта видеть:
— Господин хороший, сколь лет я копил… Табаку не куривал, вина не знал.
Семья в России осталась. Отдаю тебе, лейтенант, деньги мои великие. Уж ты прости на уговоре, но только не истрать на себя… Деньги-то, говорю, уж больно великие!
Было у него скоплено 4 рубля и 38 копеек. Митенька завязал их отдельно в тряпку узелком, глаза усопшему затворил. С тем они и отъехали. А когда добрались до почтового двора в Тобольске, Овцын приметил, что чиновники чем-то напуганы. В канцелярии вручил он подорожную на себя и людей своих — Курова и Выходцева.
А затем в горницу вбежал преображенец со шпагой:
— Клади оружье на стол… Ты арестован, лейтенант!
— Да я оттуда прибыл, где волков морозят, и знать не знаю ничего худого…
А по какому указу меня берете?
— По указу Тайной розыскных дел канцелярии, — ответил ему офицер.
Овцын через окошко видел, как провели по двору друзей его березовских — атамана Яшку Лихачева да обывателя Кашперова. В цепи закованы, шли они под битье, и Яшка успел крикнуть:
— Митька, семя краливно предало… Убью Оську Тишина, коли встретится гнида. А нас до Оренбурга ссылают…
Тобольский острог. Заточение. Цепи. Решетки. Один день — хлеб да вода. На другой горячими щами дадут согреться. Лейтенант Овцын думал: что же там случилось, в Березове?
Катька только к Овцыну хорошо относилась, ибо любила молодца. А других-то людей она презирала. С нее и начиналась эта гнусная история… Катька Долгорукая нарочито братца Атексашку спаивала. И через год-два споила отрока так, что парень без водки уже и жить не мог. Случилось, что в отлучку Овцына березовский подьячий Осип Тишин снова начал под Катьку подкатываться:
— Уж ты красавушка, уж ты лебедушка… Христом-богом прошу, приласкай ты меня, и никто о том знать не будет.
Катька его ногой — да по зубам:
— Я с самим царем рядом лежала, а чтоб тебя… прочь!
Встал Тишин с колен и кулак свой показывал:
— Ну погоди, курвища московская. Лейтенанта пригрела, а меня в ранге титулованном не желаешь уважить?..
Скоро в Березове появился приглядный офицерчик Федор Ушаков, который от родства с начальником Тайной канцелярии отнекивался. Был он умиленно-добр и ласков ко всем, шлялся по домам от ссыльного к ссыльному и каждому говорил, нежно слезы источая:
— Государыня наша така уж тихонька, така чувствительна. Вот послала меня о нуждах ваших вызнать… Нет ли здеся невинных?
Спрашивал про воеводу Боброва — не жесток ли? Про майора Петрова и жену его — не обижают ли? Обыватели всех хвалили. Ушаков приметил душевность березовцев ко всем ссыльным. Видел однажды, как старая вдова Анисья двух утят малых продала в остроге князьям Долгоруким… Уехал Ушаков, но вскоре в темную дождливую ночь подошла к берегу барка, вся в решетках, выскочили из нее солдаты. А впереди страшей — сам Ушаков, такой ласковый…
Но теперь он другим человеком оказался.
— Хватай всех! Разоряй, — кричал, — гнездо вражье!
Березов-городок с 1593 года в тишине догнивал. Помнил он за свою давнюю историю всякое. Но такого разбоя еще не приводилось испытать. Ушаков зверем был (под стать своему дяде-инквизитору). Он бабушке Анисье за тех двух утят левый глаз выколол. Он всех забрал. Он всех грозил уничтожить. Плачем наполнился Березов… Майора Петрова с женой — взяли, воеводу Боброва с детьми — взяли, попа Федьку Кузнецова — взяли, дьякона Какоулина — взяли! Что ни дом в Березове, то беда. Долгоруких же в остроге рассадили по темницам. Для князя Ивана землянку кротовью на отшибе города вырыли и в ту нору его, согнутого в дугу, запихнули и кормить запретили…
Наташа как раз третьим ребенком была беременна. Когда Ивана брали, она Ушакова за ноги обняла, долго волоклась по земле.
— Не дам! — кричала. — Он мой… я детей от него породила. Оставьте вы его, люди добрые, что он худого-то вам сделал?
Взаперти сидя (тоже под арестом), Наташа солдатам свое горе выплакивала. А те, люди подневольные, так ей отвечали:
— И сами плачем, княгинюшка. Да что делать-то?
— Пустите меня… ночью. Когда зверь ваш уснет.
По ночам караульные стали выпускать ее из острога. С горшком каши горячей брела Наташа по берегу к землянке. А там в дырку, для дыхания оставленную, князь Иван руку высовывал. Кашу из горшка пясткой загребал, насыщался. Потом этой же рукой, в каше измазанной, Наташу по волосам погладит, и она с горшком пустым обратно в острог к детям спешит… Ох, жизнь!
Один только Осип Тишин беды не чуял — доносчик.
— Катьку-то, стерву, — намекал он Ушакову, — взять бы тоже. У нее, по слухам, книжка такая спрятана, в коей обряд ее сочетанья с императором покойным научно ог Киевской академии обозначен…
Катька в эти дни пуще прежнего таскала вино кАлексашке.
— Ну, — внушала брату, — ты пьян, да умен. Вовек нам отселе не выбраться по-хорошему. Так хоть по-худому спасемся… Кричи!
И пьяный отрок заорал:
— Слово и дело!
Ночью потаенно отошла от берега барка. Наташа явилась к землянке, а там нора пустая — нет Ивана. Горшок выпал из рук, покатился под откос и всплеснул воду… Березов наполнился плачем. Почитай в каждом доме недоставало кормильца. Ушаков увез больше сотни людей на барке, и безглазая вдова Анисья ходила по городу:
— Видит бог, легчайше отделалась я, тока глаза лишилась…
Причитали бабы. Лаяли собаки. Гремела гроза под тундрой.
Вот как писала Наташа потом об этом времени:
«Да я кричала, билась, волосы на себе драла. Кто ни попадет навстречу, всем валяюсь в ногах, прошу со слезами: помилуйте, коли вы христиане, дайте только взглянуть на него и проститься! Но не было милосердного, ни словом меня кто утешил. А только взяли меня и посадили в темницу и часового, примкнувши штык, поставили».
В темнице и умер младший сын ее Борис, названный так в честь отца Наташиного — фельдмаршала Бориса Шереметева. И в темнице, по полу в крови ползая, родила она третьего, которого нарекла Димитрием, а солдату караульному сказала без радости:
— Все Михаилы да Иваны в роду Долгоруковском, и все они ныне страдальцы.
Пусть хоть этот Димитрием станет:
Может, беда от него и отхлынет… Отвернись, солдат. Я грудь ему дам!
***Следствие по делу березовскому вели в Тобольске два офицера вида бравого — Федор Ушаков да Василий Суворов.
— Каку бы нам муку для Ваньки Долгорукого умыслить?
Перебрали кнуты и плети, клещи и хомуты.
— Давай, — решил Суворов, — спать ему не дадим…
Князь Иван прикован к стене цепями, чуть двинется — все звенит. Окошка не было. Большая крыса ходила к нему воду пить. А чуть вздремнет Иван, на цепях провиснув, его сразу пихают:
— Не смей спать! Раскрой глазаМорозы на дворе трещали лютейшие, сибирские. А его из ведра колодезной водой обливали. И били при этом палками.
— Открой глаза! — кричали. — Не усни…
Бред ухе становился явью. Чудилось ему Лефортово под Москвой, дворцы слободы Немецкой, где смолоду живал он сладко. Ох и царь же был! Друг-то какой… Охоты, вино, псарни, карты…
— Проснись! — орали ему в ухо.
Был пятый день, как он не спал, и тогда его потащили на допрос. В подземелье пытошном оголили. Ушаков зачитал донос Осипа Тишина, как ругательски ругал князь Иван царицу с Бироном, как стращал гневом общенародным противу придворной немецкой челяди.
— Было так? — спрашивали его.
— Так было.
— Еще что было? Винись.
— Невинен я. Дайте уснуть, а потом хоть казните…
Жесткие веревки обхватили руку. Завизжала дыба.
Вздыбили к потолку. А понизу — огонь.
Суворов локотком пихнул Ушакова, и оба засмеялись:
— Гляди-ка! Никак, он уснул?..
Зато пробуждение Ивана было ужасно: железной шиной, докрасна раскаленной, провели ему вдоль спины, и запузырилась кожа, лопаясь от жара нестерпимого…
С пытки Иван Алексеевич Долгорукий сказал самое потаенное — о духовном завещании императора Петра Второго, которое писано на Москве в 1730 году подложно. Писано же оно дядьями его и Василием Лукичом.
— А кто подпись фальшивую за царя соорудил?
— Я, — сознался Иван, и снова упала его голова на грудь.
Развеселились тут допытчики, Ушаков с Суворовым:
— Ой, Вася, признание таково, что нас возблагодарят!
— Чаю, Федя, что мы чины раньше срока получим…
Стали они на радостях и дальше пытки изобретать:
— А каку бы нам муку примыслить для отрока князя Александра, который спьяна «слово и дело» кричал?
— А мы ему водки дадим. Он до нее горазд жаден…
Вошел солдат в камеру, принес бутыль с водкой:
— Пей, милок. Это от начальства тебе.
