Джеймс Джонс - Отныне и вовек
Они не взяли с собой ничего: ни гражданскую одежду, ни повседневную форму, ни свои коллекции полевых шляп и нашивок, ни альбомы с фотографиями, ни письма родных, к черту все это! Как-никак война. Ничего это нам не понадобится. И они захватили с собой только полевое снаряжение. Пит Карелсен был единственный, кто уложил в мешок кое-какие личные вещи. Для Пита война была не в новинку — он воевал во Франции.
Медленно, фут за футом грузовики приближались к Гонолулу и к тому, что поджидало солдат на побережье. Пока все было совсем неплохо. Как в выходной. Весело.
Увидев, что осталось от Перл-Харбора, они оторопели. Уиллерский аэродром тоже сильно пострадал, но от вида Перл-Харбора все внутри замирало. От вида Перл-Харбора в жилах стыла кровь. К тому же Уиллерский аэродром был довольно далеко от шоссе, а Перл-Харбор в некоторых местах выходил прямо на дорогу. До тех пор все напоминало веселую игру, пикник: они хорошо постреляли с крыш, самолеты в них тоже постреляли, повара приносили им кофе и сэндвичи, команда заряжающих доставляла боеприпасы, они сбили два, а может, и три самолета, во всем полку был ранен только один человек (пуля попала ему в мякоть икры, даже не задев кость, он сам дошел до лазарета), и ему уже прочили за это «Пурпурное сердце». Почти у каждого была бутылка, да они все и так были крепко под мухой, когда началась эта заварушка, — в общем, все это напоминало шикарные стрелковые учения по живым мишеням. И мишени были такие, что дух захватывало, — люди! Но сейчас похмелье проходило, в бутылках оставались считанные капли, а в ближайшее время достать новую бутылку, похоже, будет негде, да и живых мишеней для стрельбы тоже что-то пока не видно. И они задумались. Когда еще теперь снова выпьешь — может, через месяц, а может, через год. Вот ведь черт! Война-то будет долгая.
Грузовики проезжали через недавно пристроенный к Перл-Харбору поселок для семейных офицеров, и выбежавшие из домов женщины, дети и несколько стариков радостно махали им руками. Солдаты тупо глядели на них и молча ехали дальше.
В пригородах Гонолулу по всему маршруту автоколонны люди облепили веранды, заборы, крыши автомобилей; мужчины, женщины, дети приветствовали их и дружно кричали что-то одобрительное. Они растопыривали указательный и средний пальцы буквой «V», воспроизводя изобретенный Черчиллем символ победы[45], или поднимали над головой кулак с отставленным большим пальцем. Молоденькие девушки посылали воздушные поцелуи. Матери девушек со слезами на глазах толкали дочерей в бок, мол, еще, еще!
Солдаты мечтательно поглядывала на недосягаемых пышнотелых девиц, в таком множестве резвящихся на воле, и, вспоминая прежние дни, когда девушкам не разрешалось — да и сами они не желали — разговаривать с военными на улице даже при свете дня и уж тем более вечером в барах, отвечали старым традиционным жестом: выбрасывали сжатую в кулак левую руку вперед и правой хлопали по ней ниже плеча. А на придуманный Черчиллем знак победы отвечали своим, еще более древним знаком — подняв кулак, быстро смыкали и размыкали большой и средний пальцы, словно пощипывая что-то в воздухе.
Ликующая гражданская толпа, не ведая, что этот второй жест на армейском языке означает «хочу женщину», а первый жест переводится как «иди ты!..», приветствовала их еще громче, и солдаты впервые за все время пути обменялись лукавыми усмешками и с удвоенным энтузиазмом отвечали толпе по-своему.
Рота проехала Ваикики, и колонна стала постепенно редеть: грузовики один за другим сворачивали на проселочные дороги и развозили отдельные группы по позициям. Когда добрались до подъема над седловиной мыса Коко, откуда дорога спускалась к ротному КП у залива Ханаума, от колонны осталось всего четыре грузовика. Два должны были доставить отряд на позицию № 28 на мысе Макапуу, один вез службу КП и ребят, обороняющих позицию № 27, а в четвертом грузовике ехала кухня. Грузовик со службой КП и машина с поварами съехали на боковую дорогу и остановились, а два грузовика, идущих до Макапуу, двинулись дальше. Сегодня был день их великого торжества, большинство ждало этого дня давно — кто два года, кто пять: они вволю поглумились над гражданскими и теперь готовились к расплате.
Когда грузовики проезжали мимо лейтенанта Росса и Цербера, которые выбрались из джипа и, стоя на обочине, наблюдали за разъездом на позиции, охвативший часть солдат горячечный патриотический подъем вылился в приглушенное порывами ветра жидкое «ура». Между голыми ребрами кузовов в воздух взметнулось несколько сжатых кулаков, и, когда машины уже скрывались из виду, сидевший в последнем грузовике бывший ученик ротного горниста, а ныне боец-стрелок Пятница Кларк, отважно обнадеживая лейтенанта Росса, поднял над головой два пальца, растопыренные буквой «V».
Этот патриотический настрой продержался дня три.
Лейтенант Росс, вылезший из джипа, чтобы проводить своих солдат если не на верную смерть, то, во всяком случае, на затяжную войну, посмотрел на Пятницу грустным отстраненным взглядом через разделяющую их пропасть — возраст, жалость, интеллектуальное превосходство, — и в глазах его было глубокое волнение, а на лице застыло мудрое стариковское осознание той страшной ответственности, которую он на себя берет.
Первый сержант Тербер стоял рядом с командиром роты и, глядя на его лицо, испытывал страстное желание дать своему командиру хорошего пинка в зад.
Среди прочих факторов, способствовавших быстрому ослаблению патриотического духа, главную роль сыграли, пожалуй, работы по установке проволочных заграждений. Первый же день работы с колючей проволокой охладил их патриотический пыл даже больше, чем перспектива завшиветь без душа, ходить с небритыми мордами, не надеясь когда-нибудь побриться, и спать на камнях, прячась от дождя всего лишь под плащ-палаткой и парой одеял.
Да и вообще, эта война, так прекрасно начавшаяся воскресным утром и на первых порах так много им сулившая, постепенно превращалась в заурядные долгие маневры. С той только разницей, что конца им не предвиделось.
Лишь через пять дней, когда жизнь на позициях более или менее наладилась, седьмая рота смогла отправить в Скофилд наряд за остальными вещами, которые, как они решили сначала, им не понадобятся, и за большими палатками. Но на Макапуу эти палатки никого не выручили, потому что там не было деревьев, а без деревьев палатки не поставишь.
Наряд выехал в Скофилд на трех грузовиках, и возглавлял его Тербер, вооруженный перечнем солдатских просьб, занявших целый блокнот среднего размера. Помощником Тербера в этой операции был Пит Карелсен, единственный человек в роте, который прожил эти пять дней в относительном комфорте. Въехав на своих трех грузовиках в гарнизон, они обнаружили, что в их казарму вселилось другое подразделение и что все тумбочки и шкафчики седьмой роты тщательно выпотрошены. Блокнот со списком просьб можно было выбросить. И все тот же Пит Карелсен оказался единственным в роте, кто в то воскресное утро сообразил запереть свою тумбочку и стенной шкафчик. Но пострадал даже Пит: оставленная им на столе запасная пара вставных челюстей бесследно исчезла.
Ну и конечно, никто из новых жильцов понятия не имел, куда все подевалось.
Помимо проигрывателя и пластинок, у Тербера пропали также стодвадцатидолларовый молочно-голубой костюм, пиджак «Форстман» с простроченными лацканами, ни разу не надеванный белый смокинг с черными брюками и все комплекты военной формы. Пропала и новенькая электрогитара стоимостью в 260 долларов, которую Энди и Пятница купили, пока Пруит был в тюрьме, и, хотя они успели выплатить за нее меньше половины, пропала она целиком — и динамик, и переходник, и все прочее.
Если бы не старшина первой роты сержант Дедрик — он был почти одного роста с Тербером и к тому же не забыл запереть свой стенной шкафчик, — Тербер не сумел бы найти себе даже двух смен полевой формы. Уцелели только лежавшие на складе палатки.
К концу седьмого дня, когда они распределили привезенные палатки по позициям и уже готовились в них вселиться, рота собралась на побережье в полном составе, прибыли и доложились даже двое отбывших срок в тюрьме — их выпустили вместе с остальными заключенными, как только началась война. Не явился только Пруит.
50
Пруит проспал всю бомбежку. Накануне вечером, когда девушки были на работе, он напился даже больше обычного, потому что суббота — это всегда вроде как праздник. Он и не подозревал о нападении, пока настойчивый энергичный голос, тревожно и бесконечно рассказывающий о чем-то по радио, не пробуравил наконец залепивший горло, глаза и уши плотный и очень сухой комок тяжелого похмелья, которое он ощущал даже сквозь сон, почему и не хотел просыпаться.
Он приподнялся на диване (с тех пор, как он переселился на диван, он ради приличия спал в шортах) и увидел, что обе девушки, накинув халатики, сидят на корточках перед приемником и внимательно слушают.
