Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Так значение Соколова оборвалось и стало падать.
Но и не могучи побороть потяготу в своих ногах, потяготу носа своего к новостям, ещё не опубликованным, Соколов и тут не приобрёл усидчивости к заседаниям, а всё так же катал по городу (на трамваях и пешком, автомобиль ему редко доставался), – а между тем ещё быстрее носился в мыслях: кем же бы ему стать? как же достойно связать своё имя с нашей Великой революцией? – так, чтобы во всех школьных учебниках непременно бы упоминался присяжный поверенный Н.Д. Соколов, и с каким-нибудь оттенком леденящим?
Ну, несомненно ему надо попасть в Учредительное Собрание, будущий Конвент, – но это-то ему почти обеспечено, однако ещё не настали выборы. А – пока? Обидно, что, столь близкий к Керенскому, столько услуг ему оказавший в своё время, – он теперь не мог от него добиться назначения в товарищи министра юстиции: назначил Керенский присяжных поверенных, но – других.
Революционный нюх у Керенского есть, да! Он понял, что в дни революции министерство юстиции – это меч её, это – главная действующая сила. Но и Соколов же имел все права, все основания быть частью этого меча – или рукой, её держащей! И не попав в заместители министра, Соколов сметил наилучшее для себя место: Чрезвычайная Следственная Комиссия над бывшими высокими должностными лицами. Какие величайшие революционные права давало членство в этой Комиссии! – допрашивать всех тех, унижавших нас, презиравших нас, безмерно взнесенных вельмож – а теперь трясущихся пленников Трубецкого бастиона. Всю жизнь присяжный поверенный Соколов выступал в роли ходатая или защитника, – но наконец он чувствовал в себе мощь и жажду стать обвинителем! Какую грозную способность допрашивать он открывал в себе! вонзить остриё мести морально – ещё раньше, чем оно войдёт в них физически. И какую обстановочность можно придать заседаниям Комиссии: то поехать всем составом в Петропавловскую крепость и там сгрудиться против подследственного в полутёмной, как бы пыточной комнате. Или – заседать в парадном зале Зимнего дворца и вызывать их, трепещущих, на середину паркетного простора против судейского помоста.
И какое разнообразие захваченных: Протопопов ли, Маклаков, Макаров, Хвостов, или сам надменный Щегловитов, а то – Штюрмер с бородой-веником, древний Горемыкин или начальники департамента полиции, Охранного отделения. На каждого был аппетит допрашивать, во все стороны рвался карающий меч, не хватит времени для допросов денных, а хоть и нощных!
Но: страстнее всего, жаднее всего Соколов хотел бы допрашивать самого царя! – поставить перед собою в струнку это ничтожное мямленное величество, когда на него уже нагрузятся все неотклонимые обвинения, – и посверлить его своими огненными глазами. Какому-то счастливому следователю ведь судьба же – открыть и доказать измену царя! И какому-то судье высокое гордое счастье – отправить его на эшафот. Соколов хотел бы исполнить – и то и другое!
Крылатые параллели с Великой Французской Революцией носились в петроградском воздухе, были у всех на устах. Обжигающее состояние – зримо войти в великую эпоху, и видеть это уже сейчас, и сознавать.
(Правда, Соколов слышал и такое мнение, что аналогия на самом деле с революцией 1848 года: тоже февральская, тоже рухнула монархия за 3 дня, тоже сотрудничество крайних и умеренных элементов, и так же предстоит нам Учредительное Собрание, – а разве Совет рабочих депутатов – не «люксембургская комиссия»? а Керенский – не наш Луи Блан?… Ах, может быть, всё может быть!)
Несколько раз Соколов то звонил Керенскому, то нагонял его лично – и горячо просил не забыть, что он Исполкомом включён в Чрезвычайную! А Керенский уклонялся, какие-то другие у него были планы (дурацкая идея отдать председательство Муравьёву по одной лишь фамилии), – он слишком вознёсся, он забыл старые услуги по революционному подполью. Соколов верно знал, что Комиссия уже зреет, составляется. В воскресенье 12-го опубликовали в газетах положение о Чрезвычайной Комиссии и её первый состав – а Соколова не было там! В понедельник она уже реально переехала в здание Сената и стала занимать комнаты в уголовном отделении – а Соколов всё не имел права усаживаться с ними там (хотя ездил посмотреть). И только сегодня, в четверг, наконец последовало назначение Соколова, – увы, лишь как депутата от Исполнительного Комитета (а Родичев – от Думы). Ну что ж, ничего, дело поправимое: право задавать вопросы во всяком случае есть. И может быть удастся приподнять чугунную крышку, скрывающую гнусные царские тайны!
Уже сегодня с утра Соколов побывал в Чрезвычайной Комиссии и полазил над первыми папками, и узнал, что сегодня начали допрашивать заместителей Протопопова, а послезавтра начинаем допрашивать Хвостова.
Ну, хорошо хоть так. А пока, значит, – гнать в Исполнительный Комитет. Если послан от них – надо за них держаться. Да это – одна реальная власть сейчас в Петрограде.
Погнал в Таврический. Вошёл в заседание далеко не в начале под укоризненный взгляд и качок Чхеидзе. Сам Чхеидзе высиживал, иногда не снимая жёлтой шубы, все ежедневные заседания, от начала до конца, председателем. Он видел в этом свою обязанность как самого старшего из социалистов.
Быстрым взглядом приметил Соколов пустой уголок стола у самого Чхеидзе – потянул туда стул и присел там рядом, нога на ногу.
Кончали какой-то предыдущий вопрос – опять о невыводе войск из Петрограда, а фронты требовали пополнений. И допустили к докладу Громана с двумя советниками.
Хотя сидело чуть меньше половины Исполкома, кто вышел, предвидя скучный вопрос, – дерябый сырой сморкатый Громан волновался, выдавая немалую подготовку и особое значение, которое он ожидал от доклада и решения.
Соколов остро поглядывал на председателя, как его правая рука. Лично Громану он сочувствовал: это был такой же одиночный инициативный революционный демократ, открыто не примкнувший ни к одной партии, как и сам Соколов, – и тоже честный, настойчивый, талантливый в своей области.
А сегодня, как стало ясно с первых слов, он пришёл жаловаться на Шингарёва. В сложной, случайно составленной и до сегодня неуяснённой структуре продовольственных органов Громан был как бы второй министр продовольствия, представитель от Совета рабочих депутатов, но без всяких реальных прав в министерстве: он мог только стол поставить там, советовать, не одобрять, предлагать своё, а если его не слушали – то вот прийти жаловаться сюда. А здесь тоже его неохотно выслушивали.
Громан начал издали: что царское правительство поощряло интересы господствующих классов, и всю историю установления твёрдых цен на хлеб. (Соколов быстро стал позёвывать, как и другие за столом. Всё-таки и нуда порядочная этот Громан.) И какой доклад он, Громан, представил в конце октября Союзу городов. И как министр Риттих, вопреки советам общественности… И всю подробную историю своей Продовольственной комиссии, и какие реквизиции хлеба были объявлены вот уже в марте – но и они не помогают.
И вот тут Громан подошёл к главному, и голос его, прогундошенный, загрохотал негодованием – и засыпавший Чхеидзе и другие члены Исполкома прочнулись.
Громан обвинял, что министр Шингарёв начинает губить всё продовольственное дело: он не удерживается на жёсткой линии реквизиций, а государственную хлебную монополию, разработанную Громаном, готовит нерешительно и рассматривает мерой временной, когда она должна стать постоянной – ибо не может быть другого способа планомерно и полностью изъять весь нужный хлеб из деревни, сломить сопротивление миллионов противодействующих собственников. А затем государственная власть расширится и на область производства продуктов, будет руководить и посевами, и обработкой, – и это откроет огромные социальные перспективы экономического творчества государства!
А пока за хлеб будет выплачиваться вознаграждение, то надо – по понижающейся шкале: чем больше сдал, тем дешевле за каждый следующий десяток пудов. А министр Шингарёв как раз наоборот – зашатался и хочет идти по стопам Бобринского и Риттиха: снова повысить твёрдые цены на хлеб. Это – всё погубит! Это… – Громан не сказал «контрреволюция», но: это будет огромная опасность для демократии.
И Соколов живо согласился и поддержал Громана: мы не должны делать уступки цензовым буржуазным министрам! (Про себя додумав: что все цензовые министры – скотины, и Шингарёв такой же, и ещё Чрезвычайная Комиссия, переработав всех царских министров, может быть будет иметь повод и время заняться кадетскими.)
Соколов живо это выкрикнул, поддержали его голоса два от большевиков, да Александрович, да Кротовский, всегда крайний во всём, – но что-то большинство (большинство из сидящего меньшинства) водило глазами мутными и робело принять решение. Спросили сопровождающих экспертов, что думают они? Возьмут они на себя ответственность за такое решение Совета о хлебной монополии?
