Елизавета I - Маргарет Джордж
– Возможно, это означает, что королева сделала выводы из ошибок, которые допустила с Робертом, – сказала она. – Победа в Ирландии, одержанная благодаря этим выводам, наверняка заставит ее смягчиться по отношению к нему.
– Если она захочет признать его заслуги, – заметил Кристофер. – А она, похоже, исполнена решимости ни в коем случае не хвалить его за то, что он там делал.
– Победа способна изменить чью угодно точку зрения, – не сдавалась Пенелопа.
– Пока что о победе говорить рановато, – сказал Кристофер. – Одна битва – еще не война.
Дни тянулись так томительно, что я стала уходить из дому и бесцельно бродить по лондонским улицам, чтобы отвлечься от тягостных дум и побыть в одиночестве. Все мы пребывали в таком подавленном состоянии, что, собираясь вместе, лишь усугубляли уныние друг друга. На улице же я могла забыть, пусть даже всего на час, то, что черной тенью накрывало все мои мысли.
И хотя настроение мое улучшить было возможно едва ли, возвращалась я с этих прогулок всегда в лучшем состоянии, чем уходила. На городских улицах бурлила жизнь, терпеливо ожидавшая, когда мы сможем к ней вернуться. Однако же в третий день июня, едва переступив порог дома, я увидела человека, от появления которого немедленно исполнилась дурных предчувствий, – нашего давнишнего друга Фрэнсиса Бэкона. Он был погружен в разговор с Кристофером и Фрэнсис, стоя с этим своим чопорным видом, бывшим его характерной чертой. Услышав мои шаги, он обернулся и выдавил из себя улыбку.
– Моя дорогая леди Лестер, – с поклоном произнес он, – я очень рад, что вы меня застали и я имею удовольствие вас видеть.
Он постарел – но то же самое можно было сказать про всех. Кто из нас не постарел за эти дни?
– Добро пожаловать, Фрэнсис, – сказала я. – Как продвигаются ваши дела в роли советника королевы?
– Ее величество прислушивается к моим словам, – произнес он негромко, – поэтому я и здесь. Я говорил вашему супругу и Фрэнсис о том, что через два дня состоится заседание, на котором Роберта будут допрашивать. Четыре обвинителя изложат его проступки перед комиссией из восемнадцати человек.
– Опять! Прошло целых восемь месяцев с тех пор, как его поместили в заключение! – вырвалось у меня против воли. – Это, по-вашему, правосудие?!
– Это будет не суд, – сказал Бэкон.
– Что же тогда, во имя Господа, это будет? – воскликнул Кристофер. – Сколько можно держать человека в тюрьме без суда и следствия? У нас уже было два так называемых заседания – первое в Нонсаче, а второе в суде Звездной палаты. Никакого решения так принято и не было, Роберт как находился в заключении, так и находится.
– Это… это… это будет углубленный допрос относительно всех… обстоятельств.
– Какая у него цель? – спросила Фрэнсис.
– Цель у него – заткнуть рты тем недовольным, кто ропщет, что королева держит его в тюрьме без причины, – фыркнул Кристофер.
– Я пришел как друг, чтобы оповестить вас, – покачал головой Бэкон. – Если вы видите это в ином свете, в таком случае мне жаль, что я решил прийти. Полагайтесь на свои силы.
– Мы все это время и так только на них и полагались, – сказала я. – Ваши указания для этого нам не требуются.
Кристофер заступил ему путь к выходу:
– Кто эти четверо обвинителей, которые будут излагать дело?
– Сэр Томас Эджертон, лорд – хранитель Большой печати, будет председательствовать на слушании. Сержант и генеральный атторней изложат факты.
– Вы сказали, четверо обвинителей, Фрэнсис, – напомнила я.
– Четверо, да, четверо. Я… я буду выступать последним, – признался он, и взгляд его заметался вокруг Кристофера в поисках свободного пути к двери.
– «Что делаешь, делай скорее»[42], – прорычал Кристофер и, отступив в сторону, почти вытолкал Фрэнсиса за дверь.
– Я не Иуда, – сказал Бэкон. – Я пришел подготовить вас. Я единственный, кто осмелился явиться сюда открыто. У вас есть тайные шпионы и осведомители, но никогда не забывайте, что Фрэнсис Бэкон пришел к вам при свете дня.
Когда дверь за ним закрылась, я сказала:
– Он, конечно, змея, но он сказал правду. Никому больше не хочется появляться в нашем обществе.
Мое пуританское детство осталось в далеком прошлом, но Священное Писание, раз вызубрив, забыть невозможно, и в моей памяти сами собой всплыли слова из Книги Исаии: «И мы отвращали от него лицо свое; он был презираем. От уз и суда он был взят».
– А ведь когда-то они шли за нами, вознося Роберта до небес, – сказал Кристофер. – И часами ждали, чтобы хоть краешком глаза его увидеть.
– Да, я помню.
Тот золотой день, когда он во главе своих войск отправлялся в Ирландию… Он изгладится из моей памяти только тогда, когда угаснет мой разум.
– Но сейчас нужно подготовиться к тому, что нам предстоит, – добавила я. – Я не думаю, что люди его забыли. В противном случае королева не испытывала бы потребности оправдывать таким образом свои действия перед обществом.
– Ну вот, вы сами это сказали. Это не что иное, как очередная попытка самооправдания, – сказала Фрэнсис. – Ее репутация – вот что она ценит превыше всего, и любовь черни, и будет защищать все это до последнего вздоха, потому что без них она не может править.
– В таком случае эти слушания, или комиссия, или псевдосуд – не что иное, как способ обелить ее имя, – согласился Кристофер. – Вердикт уже вынесен. Если она хочет быть права, то Роберт должен быть не прав.
75. Елизавета
Июнь 1600 года
Несколько самых изумительных летних дней на моей памяти остались позади, словно дразня нас. Май, неоднократно воспетый в английских стихах и балладах как время счастья, но в жизни нередко холодный и дождливый, в этом, 1600 году целиком и полностью оправдал свою репутацию, как будто бы новое столетие хотело задать планку. Деревья в дворцовом саду утопали в цвету; каждое щетинилось свежей изумрудной листвой, такой яркой, что она сияла, точно витражное стекло. Зеленые изгороди пестрели душистыми цветами, а поля и луга за пределами городских стен превратились в разноцветные ковры. Первые несколько дней июня оказались еще более изумительными, суля нам идеальное лето, которое потом войдет в легенды. А вот то, что мне предстояло перенести в стенах моего дворца, точно в насмешку над природой, было отвратительным и уродливым.
Слушания по делу Эссекса мне навязали, и, как было со всем, что мне навязывали, одна мысль о них вызывала у меня
