Колин Маккалоу - Женщины Цезаря
С самого начала апреля никто в Риме не видел младшего консула Марка Кальпурния Бибула. Но в последний день декабря, на закате солнца, он вышел из своего дома, чтобы снять с себя должность.
Цезарь смотрел на него и его эскорт, состоящий из «хороших людей». Двенадцать ликторов впервые почти за девять месяцев несли фасции. Как он изменился! Всегда очень маленький, казалось, Бибул еще больше сжался и одичал, шел, словно у него болели все кости. Лицо — мертвенно-бледное, заостренное, невыразительное, только холодное презрение светилось в ясных глазах, когда они на секунду остановились на старшем консуле и расширились. Больше восьми месяцев прошло с тех пор, как Бибул видел Цезаря в последний раз, и то, что он увидел, явно обескуражило его. Он усох, а Цезарь вырос.
— Все, что Гай Юлий Цезарь сделал за этот год, недействительно! — крикнул Бибул собравшимся в колодце комиций.
И увидел, что все смотрят на него неодобрительно. Младший консул содрогнулся и больше не проронил ни слова.
После молитв и жертвоприношений Цезарь выступил вперед и дал клятву в том, что выполнял обязанности старшего консула, насколько позволяли ему знания и способности. Затем он произнес свое прощальное слово, над которым размышлял несколько дней, так и не решив, что именно сказать. Пусть его прощание будет кратким. Пусть оно не будет иметь ничего общего с этим ужасным консульством, которое наконец-то закончилось.
— Я — римский патриций из рода Юлиев. Мои предки служили Риму со времен царя Нумы Помпилия. Я, в свою очередь, служил Риму как flamen Dialis, как курульный эдил, как судья, как великий понтифик, как городской претор, как проконсул в Дальней Испании и как старший консул. Все — in suo anno, в положенное время. Я вошел в Сенат более двадцати четырех лет назад и наблюдал, как его сила убывает — так же неотвратимо, как убывает жизненная сила в стареющем человеке. Ибо сегодня Сенат — это глубокий старик. Урожай приходит и уходит. В один год он богатый, в другой — случается недород. Я видел зернохранилища Рима полными и видел их пустыми. Я был свидетелем первого настоящего диктаторского правления в Риме. Я видел плебейских трибунов, лишенных всех прав, и я был свидетелем их бурной деятельности. Я видел Римский Форум, освещенный неподвижной холодной луной, молчаливый, как могила. Я видел Римский Форум, залитый кровью. Я видел ростру, ощетинившуюся человеческими головами. Я видел, как дом Юпитера Наилучшего Величайшего рухнул в пламени, и видел, как он вновь возродился. И я видел появление новой силы — безымянных, доведенных до нищеты воинов, которым после демобилизации приходилось умолять отечество дать им пенсию. И очень часто я видел, как им отказывают в этой пенсии. Я жил в важные времена, ибо с тех пор, как я родился — сорок один год назад, — Рим претерпел потрясающие социальные перемены. К его империи добавились провинции Киликия, Киренаика, Вифиния-Понт и Сирия. Провинции, которые он уже имел, были трансформированы до неузнаваемости. В мое время Внутреннее море стало воистину Нашим морем. Наше море — из конца в конец. Гражданская война прокатилась по всей Италии, и не один раз, а семь. За мою жизнь римлянин впервые обратил войска против своего города. Против Рима, его родины. И Луций Корнелий Сулла не был последним, кто сделал это. Но за всю мою жизнь ни один иноземный враг не ступил на италийскую почву. Могущественный царь, который боролся с Римом двадцать пять лет, потерпел поражение и умер. Он стоил Риму жизней почти ста тысяч граждан. И даже в этом случае он не обошелся Риму так дорого, как гражданские войны. Все это случилось только за мою жизнь. Я видел, как храбро умирали люди, как, умирая, они что-то несвязно говорят; я видел, как умирал каждый десятый, как они умирали, распятые на крестах. Но больше всего меня поражает трудное положение замечательных людей и губительное упорство посредственностей. Каким Рим был, есть и будет — это зависит от нас, римлян. Любимые богами, мы — единственный народ в мире, который понимает, что сила распространяется во всех направлениях: вперед и назад, вверх и вниз, вправо и влево. Таким образом, римляне в некотором роде равны своим богам, в отличие от всех других народов. Потому что ни один другой народ не понимает себя. Мы должны постараться понять себя. Понять, чего требует от нас наше положение в мире. Понять, что междоусобная борьба и постоянная оглядка на прошлое погубят нас. Сегодня я перехожу от вершины моей жизни, от года моего консульства, к другим делам. Нужно стремиться к новым вершинам, ибо ничто не стоит на месте. Я — римлянин от начала существования Рима, и прежде, чем я уйду, мир узнает этого римлянина. Я молюсь Риму, я молюсь за Рим. Я — римлянин!
Цезарь покрыл голову краем тоги с пурпурной полосой.
— О Юпитер Наилучший Величайший, если ты желаешь, чтобы к тебе обращались, называя тебя этим именем, если же нет — я буду славить тебя под любым другим именем, какое ты хочешь услышать. Ты — любого пола, который ты предпочитаешь, ты — дух Рима! Молю тебя, чтобы ты продолжал наполнять Рим и всех римлян твоей животворной силой. Молю, чтобы ты и Рим стали еще могущественней. Молю, чтобы мы всегда соблюдали условия нашего договора с тобой! Умоляю тебя всеми законными способами чтить эти договоренности. Да здравствует Рим!
Никто не пошевелился. Все молчали. Лица собравшихся были спокойны.
Цезарь отступил в глубь ростры и милостиво склонил голову в сторону Бибула. Тот заговорил:
— Клянусь перед Юпитером Наилучшим Величайшим, Юпитером — Подателем добычи, богом Солнца Индигетом, богиней земли Теллус и Янусом Запирающим, в том, что я, Марк Кальпурний Бибул, выполнял мой долг младшего консула, удалившись в мой дом, как предписано в Сивиллиных книгах, и наблюдал за небесами. Я клянусь, что мой коллега по консульству Гай Юлий Цезарь — nefas, потому что он нарушил мой эдикт…
— Вето! Вето! — завопил Клодий. — Это не клятва!
— Тогда я буду говорить без клятвы! — крикнул Бибул.
— Я налагаю вето на твою речь, Марк Кальпурний Бибул! — громко провозгласил Клодий. — Я лишаю тебя возможности оправдать целый год твоего полного бездействия! Отправляйся домой, Марк Кальпурний Бибул, следи за небесами! Солнце как раз закатилось для худшего консула в истории Республики! И благодари свои звезды, что я не вношу закон о вычеркивании твоего имени с фасций и не заменяю его консульством Юлия и Цезаря!
Жалкий, унылый, сердитый, зачахший, Бибул повернулся и заковылял прочь, не дожидаясь попутчиков. Около Общественного дома Цезарь щедро заплатил своим ликторам, поблагодарил их за год преданной службы, а потом спросил Фабия, согласен ли он и другие сопровождать его в Италийскую Галлию, где он будет проконсулом. Фабий принял предложение от лица всех.
Помпей и Красc оказались рядом, следуя за высокой фигурой Цезаря, исчезающей в туманных сумерках.
— Ну, Марк, когда мы с тобой были консулами, у нас получилось лучше, чем у Цезаря с Бибулом, хотя мы и не нравились друг другу, — сказал Помпей.
— Ему не везло каждый раз, когда Бибул становился его коллегой на всех старших должностях. Ты прав, мы действительно лучше работали в упряжке, несмотря на наши разногласия. По крайней мере, мы закончили наш год по-дружески. Никто из нас не изменился как человек. Но Цезарь за этот год очень изменился. Он стал менее терпимым, более безжалостным. Он сделался холоднее, и мне это не нравится.
— Кто может его винить в этом? Ведь некоторые хотели просто разорвать его на куски. — Некоторое время Помпей шел молча, потом опять заговорил: — Ты понял его речь, Красc?
— Думаю, понял. На поверхности, во всяком случае. А ее скрытый смысл — кто знает? Каждое его слово имеет много значений.
— Признаюсь, я ничего не понял. Его речь звучала мрачно. Словно он предупреждал нас. И что это он имел в виду, когда сказал, что «покажет миру»?
Красc повернул голову и вдруг широко улыбнулся.
— У меня такое странное чувство, Магн, что однажды ты это узнаешь.
В мартовские иды женщины Общественного дома устроили званый обед. Шесть весталок, Аврелия, Сервилия, Кальпурния и Юлия собрались в столовой, надеясь приятно провести время.
Действуя как хозяйка дома (Кальпурния и не мечтала принять на себя эту роль), Аврелия подала на стол всевозможные деликатесы, включая угощения для детей, липкие от меда и начиненные орехами. После обеда Квинтилию, Юнию и Корнелию Мерулу отослали в перистиль играть, а взрослые женщины удобно расположились в креслах поближе друг к другу и расслабились. Теперь никто из детей не мог их подслушать.
— Цезарь уже более двух месяцев на Марсовом поле, — сказала Фабия, выглядевшая усталой от забот.
— Как держится Теренция? — осведомилась Сервилия. — Уже прошло несколько дней с тех пор, как Цицерон сбежал.
— Хорошо. Она, как всегда, разумна. Хотя думаю, что она страдает больше, чем мы это видим.
