Александр Дюма - Графиня Де Шарни
— Ах! — вздохнула Андре, беря письмо. — Ваш поступок безмерно благороден… или безмерно жесток.
Шарни взял Андре за руку и сжал ее.
Андре сделала слабую попытку отнять у него руку.
Однако Шарни не отпускал ее, бормоча: «Сжальтесь, сударыня!» — и Андре, испустив вздох чуть ли не ужаса, оставила свою трепещущую, внезапно повлажневшую ладонь в руках у Шарни.
Исполненная смятения, не зная, куда отвести глаза, как избежать устремленного на нее взгляда Шарни, не имея возможности отступить, она прошептала:
— Да, я понимаю, сударь, вы пришли вернуть мне письмо.
— Для этого, сударыня, но и не только… Графиня, я должен попросить у вас прощения.
Андре вздрогнула: впервые Шарни обратился к ней не. сударыня., а. графиня., впервые произнес ее титул, не прибавив к нему. госпожа.»
Изменившимся, исполненным безмерной нежности голосом она спросила:
— Вы хотите просить у меня прощения, граф. Но за что?
— За то, как я вел себя с вами все эти шесть лет.
Андре взглянула на него с нескрываемым изумлением.
— Сударь, но разве я когда-нибудь жаловалась на это?
— Нет, сударыня, потому что вы — ангел!
Глаза Андре невольно затуманились, и она почувствовала, что по щекам ее ползут слезы.
— Андре, вы плачете? — воскликнул Шарни.
— О, простите меня, сударь, — глотая слезы отвечала Андре. — Я не привыкла, вы никогда так не говорили со мной. Боже мой!.. Боже мой!..
Как подкошенная она рухнула на софу и закрыла лицо руками.
Через секунду она подняла голову, встряхнула ею и прошептала:
— Нет, право, я сошла с ума!
И вдруг она умолкла. Пока она закрывала лицо руками, Шарни опустился перед нею на колени.
— Вы на коленях у моих ног? — пролепетала Андре.
— Но разве я не сказал вам, Андре, что пришел просить у вас прощения?
— На коленях, у моих ног… — повторяла она, словно не веря глазам.
— Андре, вы отняли у меня руку, — сказал Шарни.
И он снова взял ее за руку.
Но она отшатнулась от него чуть ли не со страхом.
— Что все это значит? — прошептала она.
— Это значит, Андре, что я вас люблю! — нежно произнес Шарни.
Андре прижала руку к груди и вскрикнула.
Затем, словно подброшенная пружиной, вскочила и стиснула руками виски.
— Он любит меня! Любит! — повторяла она. — Но это же невозможно!
— Андре, вы можете сказать, что вам невозможно любить меня, но не говорите, что мне невозможно любить вас.
Она взглянула на Шарни, словно желая убедиться, правду ли он говорит; огромные черные глаза графа оказались куда красноречивее, чем его уста.
Андре не могла поверить его словам, но взгляду его не верить не могла.
— Господи! — прошептала она. — Господи! Есть ли на свете существо несчастней меня?
— Андре, — продолжал Шарни, — скажите, что любите меня, а если не можете этого сказать, то хотя бы скажите, что не питаете ненависти ко мне.
— Ненависти к вам? — воскликнула Андре.
И ее глаза, такие спокойные, ясные, чистые, вспыхнули огнем.
— Сударь, вы совершенно заблуждаетесь, приняв мое чувство к вам за ненависть.
— Андре, но если это не любовь и не ненависть, то что же?
— Это не любовь, потому что мне нельзя вас любить. Разве вы не слышали, как я только что воскликнула: «Есть ли существо на свете несчастней меня.?
— Но почему вам нельзя меня любить, Андре, если я люблю вас всем сердцем?
— Этого я не хочу, не могу, не смею вам сказать, — ломая руки, отвечала Андре.
— А если то, что вы не хотите, не можете, не смеете сказать, мне сказал уже другой человек?
Андре обеими руками ухватилась за Шарни.
— Что? — воскликнула она.
— Если я это уже знаю? — продолжал граф.
— Боже мой!
— И если, узнав это, узнав вашу ужасную тайну, я счел, что в своем несчастье вы стократ достойней уважения, и решил прийти и признаться вам в любви?
— Если это так, сударь, то вы самый благородный, самый великодушный человек на свете!
— Я люблю вас, Андре! Люблю вас! Люблю! — повторил Шарни.
— Господи! — воскликнула Андре, воздевая руки к небу. — Я даже не подозревала, что на свете бывает такое счастье!
— Но, Андре, скажите и мне, что любите меня! — настаивал Шарни.
— Нет, на это я никогда не решусь, — отвечала Андре, — но прочтите письмо, которое должны были бы вам вручить, если бы вы лежали на ложе смерти.
И она протянула графу письмо, которое он ей только что вернул.
Пока Андре прятала лицо в ладонях, Шарни быстро сломал печать и, прочтя первые строки, вскрикнул; он простер к Андре руки и прижал ее к своей груди.
— С того дня, как ты меня увидела, все эти шесть лет… — бормотал он. — О святая! Как же я должен тебя любить, чтобы ты забыла об испытанных страданиях!
— Боже! — шептала Андре, клонясь, словно тростинка, под бременем нежданного счастья. — Если это сон, сделай так, чтобы я никогда не просыпалась, или пусть, проснувшись, я умру!
А теперь оставим счастливых и вернемся к тем, кто страдает, борется, ненавидит, и, быть может, счастливцы забудут о своих злоключениях, как забываем их мы.
Глава 13
НЕМНОГО ТЕНИ ПОСЛЕ СОЛНЦЕПЕКА
16 июля 1791 года, то есть спустя несколько дней после только что описанных нами событий, два новых персонажа, с которыми мы не торопились познакомить наших читателей, дабы представить их в надлежащее время, сидели и писали за столом в маленькой гостиной на четвертом этаже гостиницы «Британик., расположенной на улице Генего.
Одна дверь вела из этой гостиной в скромную столовую, обставленную, как обычно обставляют недорогие меблированные комнаты, а вторая — в спальню, где стояли две одинаковые кровати.
Наши новые герои принадлежали к противоположному полу, и оба заслуживали, чтобы на каждом из них остановиться подробнее.
Мужчине можно было дать лет шестьдесят, ну, может, чуть меньше; он был высок и худ, выглядел суровым и одновременно восторженным; резкие линии лица выдавали в нем спокойного и серьезного мыслителя, у которого твердый, непреклонный ум преобладает над порывами воображения.
Женщина выглядела лет на тридцать — тридцать два, хотя на самом деле ей было уже тридцать шесть. По румянцу, по крепкому телосложению нетрудно было догадаться, что она происходит из народа. У нее были прелестные глаза того неопределенного цвета, что отдает разными оттенками серого, зеленого и синего, глаза ласковые и в то же время твердые, большой белозубый рот с сочными губами, вздернутый нос и подбородок, красивые, хотя и несколько крупноватые руки, пышный, дородный, стройный стан, прекрасная шея и бедра Венеры Сиракузской.
То были Жан Мари Ролан де ла Платьер, родившийся в 1732 году в Вильфранше неподалеку от Лиона, и Манон Жанна Флипон, родившаяся в Париже в 1754 году.
Одиннадцать лет назад, то есть в 1780 году, они поженились.
Мы уже упоминали, что женщина происходила из народа, что подтверждали имя, данное ей при крещении, и ее фамилия — Манон Жанна Флипон. Дочь гравера, она и сама занималась гравированием, пока в возрасте двадцати пяти лет не вышла за Ролана, который был старше ее на двадцать два года; с тех пор она из гравера превратилась в переписчика, переводчика, компилятора. Эта женщина с богатой натурой, не затронутой никакими пороками, никакими страстями, но не по причине сердечной скудости, а по причине душевной чистоты, отдала лучшие годы жизни тяжелому и неблагодарному труду по составлению книг вроде «Наставления по добыче торфа., „Наставления по стрижке и сушке шерсти., «Словаря мануфактур.“
В чувстве, которое она испытывала к своему мужу, уважительность девушки преобладала над любовью женщины. Эта любовь была чем-то вроде чистого поклонения, не имеющей никакой связи с физическими отношениями; она доходила до того, что Жанна отрывалась от своей дневной работы, откладывая ее на ночные часы, чтобы самой приготовить еду старику, чей слабый желудок принимал только строго определенную пищу.
В 1789 году г-жа Ролан вела замкнутую, полную трудов жизнь в провинции. Ее супруг жил на мызе Ла Платьер, название которой он присоединил к своей фамилии. Мыза эта находилась в Вильфранше неподалеку от Лиона.
Именно там пушка Бастилии потрясла их мирное житье-бытье.
С выстрелом этой пушки в сердце благородной женщины пробудилось все, что в нем жило высокого, патриотического, французского. Франция перестала быть просто королевством, Франция стала нацией, она перестала быть лишь страной, в которой живешь, и сделалась отечеством. Подошел праздник Федерации 1790 года; как мы помним, в Лионе он прошел раньше, чем в Париже. Жанна Флипон, которая, живя в родительском доме на набережной Орлож, каждый день видела из окна, как в небесной синеве восходит солнце и доходит до зенита над Елисейскими полями, после чего начинает клониться к густолиственным зеленым верхушкам деревьев, увидела в три ночи восход иного солнца, по-иному яростного, по-иному ослепительного, которое именуется Свобода; затем ее взор охватил великий гражданский праздник, а сердце окунулось в океан братства, откуда вышло, как Ахилл, неуязвимым, кроме одного-единственного места. Именно туда и поразила ее любовь, но эта рана все-таки не стала для нее смертельной.
