Агния, дочь Агнии - Василий Борисович Ливанов
Она шваркнула трубку на рычажок.
— Обоих родителев требуют… срочно.
— Я останусь, — сказал Роман.
Ему на руки сбросили пальто и шубку. Накинув поданные нянечкой белые халаты, Синицын и Алиса побежали в глубь коридора.
— Не шибко, не шибко, — отдуваясь, бормотала нянечка. — Сердце у меня… того…
В ординаторской, квадратной чистой комнате, за затиснутым между шкафами столом сидел у телефона лысый человек в белом халате. Очки сползли на кончик носа, усы торчком, белая бородка клинышком.
Айболит.
Человек покосился на вошедших и, не отрываясь от телефонной трубки, время от времени сокрушенно покачивал головой. Потом заговорил усталым голосом:
— Я же вам говорю — гемолиз. Да, реакция на олететрин. Желтушный, желтушный белок. Все признаки. Гемоглобин тридцать шесть единиц. Ну, в том-то и дело. Конечно, поздно уже. — И опять покосился на Алису и Синицына.
У Синицына подломились ноги. Он опустился на стул.
— Если что-нибудь придумаете, звоните. — И врач повесил трубку.
— Что поздно? — спросил Синицын.
— Вы кто, родители? — Врач заглянул в листок, лежащий у телефона. — Родители Вани Синицына?
— Да, — сказала Алиса.
— Я сказал — поздно, первый час. У вашего Вани редкая группа крови: первая, резус отрицательный. На пункте переливания такой крови сейчас нет. Хорошо, что вы оба здесь, — такая кровь передается по наследству. У кого из вас резус отрицательный?
— У меня вторая группа, — сказал Синицын.
— А у меня первая, — сказала Алиса, — просто первая, без этого…
— Так не может быть. — Врач улыбнулся, молодо, добродушно. — Ведь Ваня Синицын — ваш сын?
— Мой, — сказал Синицын, — но он приемный, из детдома.
— Ясно.
Улыбка исчезла с лица Айболита. Бородка решительно выдвинулась вперед. Врач снял очки и провел ладонью ото лба к подбородку, словно стирая с лица усталость.
— Сейчас будут искать доноров с нужной группой крови. Но переливание необходимо сделать срочно, как можно скорее. Постарайтесь вспомнить, нет ли у вас друзей, знакомых с нужной группой — первая, резус отрицательный.
— У Романа тоже вторая…
Айболит сидит нога на ногу. Левая на правую. Правой ноги не видно, она прячется в тени за тумбой стола. А левой он слегка покачивает. Бурая брючина без складки, обшлаг залохмачен, ниточки торчат. Из-под обшлага высовывается тонкая лиловатая кость голени, гладкая, безволосая. Резинка носка плохо прилегает, отвисла. Очень застиранный носок. И ботинок какого-то мальчикового фасона, тупорылый, с отстроченным носом. Хоть и чищеный ботинок, но нос заметно обшарпан, содран, как обычно у малышей. И шнурки слишком длинные, завязаны бантиком, свисают по краям.
В детстве этого Айболита, наверно, часто наказывали, что быстро дерет ботинки. Вот он старый уже, седой, с бородкой, а так и не научился беречь обувь… Неужели вот этот тупоносый левый чужой ботинок останется с ним, Синицыным, на всю жизнь, на всю жизнь, на всю жизнь…
— Доктор, я вспомнила! — Алиса стояла за спиной Синицына, он не видел ее лица, а только услышал: — Этот самый резус отрицательный у Линки Челубеевой. Мы с ней вместе медкомиссию проходили перед поездкой в Индию.
— Где эта ваша Челубеева? — Врач весь подался навстречу Алисе. — Она в Москве?
Алиса не отвечала.
Что подумалось в эти секунды Синицыну, что он почувствовал? Да не все ли равно? Важно, по правде, только одно — он впервые ясно и навсегда осознал себя Ванькиным отцом.
— Можно от вас позвонить?
— Нужно. — Врач пододвинул Синицыну телефон.
Синицын быстро накрутил тугой диск.
Гудки, гудки.
— Слушаю, — глухой старческий голос.
— Попросите, пожалуйста, Полину Никитичну.
— Вы знаете, который теперь час? Безобразие! — В трубке длинно загудело.
Синицын набрал снова. Гудки, потрескивание.
— Я слушаю.
Она, Полина.
— Полина, это я, Синицын.
— Ты что, пьяный, Синичка?
— Полина, Ванька умирает. — Синицын отчаянным усилием воли задавил подступившие к горлу рыдания.
В трубке разрывно трещало.
— Где ты? — спросила Полина сквозь треск и ночь.
Синицын с подсказки врача дважды выкрикнул адрес.
— Я быстро, — сказала Полина.
— Она быстро, — сказал Синицын врачу, кладя трубку. И попросил: — У вас не найдется закурить?
Врач достал смятую пачку сигарет и протянул Синицыну.
— И мне, — сказала Алиса.
— И вам, — врач улыбнулся Алисе, — и вам обязательно!
Синицын курил и вдруг почувствовал, что Алиса тихонечко погладила его по затылку. И еще раз погладила, и еще… Он глубоко затянулся и закрыл глаза.
— Здравствуйте! — Полина стояла в дверях и тревожно всех оглядывала.
— Это она, — сказал Синицын врачу.
Врач подошел к Полине и негромко о чем-то спрашивал. Полина тоже негромко отвечала.
— Вам повезло, — сказал врач Синицыну. И Полине: — Идите со мной.
Синицын задержал Полину в дверях:
— Полина…
— Ауфидерзейн, дурак, — шепотом сказала Полина Синицыну.
Все сразу вспомнил Синицын, все понял, что хотела сказать ему Полина Челубеева, и, готовый в этот миг отдать себя на растерзание смешанной группе хищников Зигфрида Вольфа, только и нашелся что ответить шепотом:
— Сама дура!..
Синицын, Алиса и Ромашка сидели на узкой лавочке во дворе больницы. Против них на снегу расположилась тощая бездомная кошка и рассматривала всю их компанию металлическими равнодушными глазами.
— Когда я был молодой, — доверительно сообщил Роман кошке, — я был курчавый блондин высокого роста.
Кошка зажмурилась. То ли смеялась Ромашкиной болтовне, то ли ставила его признание под сомнение.
Роман порылся в карманах пиджака и бросил кошке кусочки бефстроганов. Кошка принужденно поднялась, обнюхала мясо и стала есть, вытянув шею, склонив голову набок, старательно жуя.
— Роман, — попросила Алиса, — обними меня. Меня что-то знобит.
Ромашка обхватил ее рукой за плечи, прижал к себе.
— Да, — сказала Алиса, — крепко, вот так.
Кошка встала, потянулась, выгнув спину и задрав тощий хвост, не спеша удалилась в глубину двора.
Синицын откинулся назад и привалился спиной к шероховатой, перепачканной мелом стене больницы.
О чем он думал? О Ваньке, о Полине, Лёсе Баттербардт? О чем?
Он, как ни странно, думал вот о чем: почему одних людей смешит, а других пугает та самая рожа, которую он умеет скорчить — иногда по собственному желанию, а
