Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой - Фолькер Вайдерманн
Да, Рот ненавидит кинематограф, хотя не раз просил Цвейга посодействовать ему через американского агента в получении прав на экранизацию его книг. Ему нужны деньги, а никто не платит больше и быстрее, чем Голливуд. Они уже сняли фильм по Иову[57]. Рот его не смотрел, но Цвейг уверяет его и всю компанию, что киноверсия идет на ура. Правда, историю превратили в американскую мелодраму. «Но ты все равно посмотри, Рот! Конечно, ничего не узнать! Тем не менее это чудесно!» – «Не смотрел и смотреть не собираюсь», – буркнул Рот.
Вечер набирает обороты. Одна бутылка ликера Verveine du Velay сменяет другую, вместе с буйством растет и раздражение. Чувствуется, что малейшая фальшивая нотка взорвет застолье. Киш продолжает лекцию о «Новых временах». Конечно, герой не Чарли, герой – само наше время, эксплуатация рабочих, тотальный контроль, бесчеловечный американский капитализм. Разговор заходит о всеобщей забастовке во Франции и Бельгии. Здесь, на морском побережье, почти ничего не замечаешь, но страна парализована. Сотни тысяч человек не выходят на работу уже несколько недель, во Франции – с начала июня. «Они добьются своего!» – восклицает Киш. Право на отпуск, сорокачасовую рабочую неделю, бо́льшую зарплату. Действительно, похоже на то, что объединенные профсоюзы вот-вот поставят на колени государство и концерны. «Оплачиваемый отпуск! Что, по-вашему, будет здесь летом? – кричит Кестен. – Уже сейчас едва можно протиснуться в толпе отдыхающих». Рот, Цвейг и женщины хохочут. Киш находит это не столь забавным и просит Кестена не быть таким циничным. Для него и его брюха место всегда найдется.
Теперь уязвлен Кестен. Кому какое дело до его брюха, он не против бельгийцев и французов, пусть приезжают сюда хоть все, только без Томаса Манна. Этот потешный остракизм объединяет всех. В начале сентября Манн выступил на Европейской конференции по амнистии в Брюсселе. Речь великолепная, спору нет. Ясная и убедительная. Призыв к властям Германии открыть тюремные врата и освободить всех политических заключенных. И тогда мир увидит, добавил он, что в Германии царит не произвол, а дух. «Он совершенно ополоумел! Какой еще там дух?» – спрашивает Толлер. Они не могут простить Томасу Манну, что он так долго выбирал между поддержкой изгнанников и нежеланием портить отношения с режимом в Германии, чтобы не потерять немецкий рынок. Тогда как здесь все уже давно его потеряли. И последний, с кем это случилось, Стефан Цвейг, единственный не присоединившийся к насмешкам. А Йозеф Рот делится слухом, что в одном из репортажей с конференции Томаса Манна назвали евреем и он тут же публично отрекся. Какой трус! По мнению Рота, автор «Волшебной горы», озабоченный только тем, чтобы блюсти баланс и нейтралитет, носит не свое имя: «Mann – какое недоразумение. Я всегда знал, что он Es»[58].
Закрытие 14 июня Pariser Tageblatt, самой влиятельной эмигрантской немецкоязычной газеты, – еще один повод для возмущения. Все меньше остается у них возможностей публиковаться на родном языке. Долгое время тлел конфликт между издателем, владельцем газеты Владимиром Поляковым, и редакцией, прежде всего главным редактором Георгом Бернхардом, который в Веймарской республике был главным редактором Vossische Zeitung[59]. В конце концов Бернхард и редакция обвинили издателя в тайном сотрудничестве с национал-социалистами, дружно покинули газету и основали новую – Pariser Tageszeitung. И в Остенде, и в Париже все эмигранты понимают, что обвинение абсурдно. Для разбирательства создана комиссия. Никто не сомневается, что она ничего не найдет. А газеты, выходившей тиражом 14 000 экземпляров, больше нет. Новая, в которой теперь публикуются главы из «Мефистофеля» и речь Томаса Манна, вынуждена пока обходиться без спонсора. И читателей у нее заметно меньше.
Но так ли уж дурны все новости? Чем плоха, например, новость о том, что издатель Готфрид Берманн-Фишер оставил старое S. Fischer Verlag на попечение Петера Зуркампа в Германии и основал новое издательство в Вене? 15 июля он объявил «почтенным книготорговцам об учреждении нового издательского предприятия». В придачу со всеми авторами старого Fischer Verlag, включая Альфреда Дёблина, Альфреда Керра, Якоба Вассермана, Карла Цукмайера и, конечно, Томаса Манна, ставшими в Германии «невозможными». Полку издательств в изгнании прибыло! Еще больше станет немецкоязычной литературы на крошечном рынке немецких книг за рубежом. Нет, этой новости здесь, в Остенде, никто особо не радуется.
Настроение подавленное, желчное. Ненадолго к их кругу присоединяется кинорежиссер Геза фон Чиффра. Он курсирует между Берлином, Парижем и Брюсселем, туда и сюда. В атмосфере, отравленной недоверием, он отнюдь не тот, кто может поднять настроение в тоскующей компании. Но он симпатичен Кишу, и благодаря Кишу он здесь. Чиффра, как почти и все остальные, тоже работает с историческим материалом, он задумал снять фильм об императоре Максимилиане[60]. Киш заверяет, что сам Чиффра – племянник личного врача этого императора. И рассказывает об авантюрном плане императора Франца Иосифа, убедившего своего брата, эрцгерцога Максимилиана, короноваться в Мексике и отказаться от всех прав эрцгерцога Австрии. Рот слушает Киша с интересом, но и с нарастающим недоверием. Наконец он не выдерживает: «Что за чушь ты несешь, Эгонек! Франц Иосиф никогда бы не замыслил такое против собственного брата!» – «Да, против брата, возможно, не замыслил бы, – соглашается Киш, – но он-то знает, что Максимилиан на самом деле внук Наполеона, сын которого имел любовную связь с эрцгерцогиней Софией, женой эрцгерцога Франца Карла»[61]. Рот остолбеневает, в ужасе смотрит на своего друга и кричит: «Тьфу! Трижды тьфу!» – потом вскакивает и, не прощаясь, бежит прочь. Ирмгард Койн спешит за ним. Остальные тоже постепенно приходят в себя, оживают и на ватных ногах растворяются в ночи.
* * *
Ирмгард Койн любит Йозефа Рота и, как никто другой, понимает его. Она знает, что сблизило их этим летом одиночество. И она любит его одиночество и тоску,
