Граница - Станислава Радецкая
- Мой господин говорит, что он милостив и не желает брать греха на душу, потому ты будешь сидеть в темнице. Пока не околеешь или не передумаешь. Но за оскорбления надо платить, потому каждый из братьев нанесет тебе по удару. Хорошенько подумай, прежде чем разевать свой рот!
Диджле облизал пересохшие губы. Грек резво ретировался, чтобы отобрать у горбуньи бусы с пером и цветком; та пыталась вплести их в свои жидкие темные волосы и порвала нить, на которую был нанизан жемчуг. Неожиданный удар по спине свалил османа на грязный пол пещеры, и Диджле приложился челюстью о камень так, что в голове загудело. Удары посыпались со всех сторон, и последнее, что он запомнил, - это улыбку рябого, словно чужие страдания были ему приятны, как прохладная сладость в жаркий день.
Плыть в черноте было хорошо, и Диджле точно покачивался на плоту посреди темной воды. Наверху сияли звезды: Альнитак, Минтака и Альнилам – Кушаджы, Кушак Воина, и он глядел на них, краем сознания гадая, как оказался здесь. Возвращаться не хотелось, но на щеку ему капнуло что-то горячее, и вслед за тем появилась боль, змеей вцепилась в позвоночник.
Глава 9
Вонючая свеча чадила рядом с головой, и перед глазами показалась лицо девушки, растрепанной и неприбранной, с подсохшей царапиной на щеке. Она с волнением заговорила, заламывая худые руки, а затем осторожно приподняла голову Диджле, и в губы ему ткнулась деревянная плошка. Он приоткрыл рот, и язык обожгла сладковатая, густая жидкость с легкой кислинкой. Диджле жадно пил. Пусть это было вино, пусть грех – но пить хотелось больше. Говорить он не мог и только прикрыл глаза, чтобы поблагодарить девицу.
Она терпеливо ухаживала за ним день за днем или ночь за ночью, если где-то в этом мире вообще всходило солнце. Смелая девица вытребовала у охранников свечи, и глаза болели от тусклого света, но Диджле отдал бы правую руку, только чтобы не оказаться в полной темноте вновь. Она разговаривала с ним, как с маленьким, и постепенно он научился понимать кое-что из ее речей, узнал, как на ее языке будет вода, вино, пища, простые действия и вопросы. Несколько раз она пыталась рассказать о себе, но Диджле, хоть и слушал внимательно, понял лишь, что она чуть ли не дочь султана, очень знатного рода. Звали ее Софией-Амалией, но в первые дни осман не мог выговорить ее имени, как, впрочем, и она – его. Говорила она по-прежнему много, и пару раз принималась плакать, когда он останавливал ее, чтобы помолиться в тишине, оттого-то Диджле нарушил еще один закон и начал читать суры про себя, пока девчонка болтала что-то о своем. Еду они делили, как брат и сестра: большую часть - ей, меньшую – ему, но стоило Диджле отвернуться, как она тайком подкладывала ему каши из своей плошки.
- Ты – женщина, - говорил он ей на ломаном немецком, когда заставал ее за этим преступлением. – Ты слабая. Тебе есть, не мне.
В светлых глазах Софии появлялось безграничное удивление, и она пожимала плечами: мол, нет, ему показалось. Диджле нравилась эта невинная хитрость, несмотря ни на что, но еще больше его порой манил ее откровенный наряд, совсем не такой, как носили женщины в его стране, оголявший руки до локтя, плечи и грудь, открывавший лодыжки – трудно было заснуть рядом, когда ее теплое тело прижималось к нему. Из-за грешных мыслей и снов мерещилось, что теперь он обязан жениться на ней, чтобы не опозорить перед родственниками и чтобы они не забили ее камнями, как распутницу. Вода, которую он терпеливо собирал, теперь служила лишь для омываний – больно ее было мало, а запах нечистот постепенно отравлял пещеру, доставляя немало мучений.
Главарь точно забыл об их существовании, и их никто не беспокоил, только время от времени кто-то передавал им через дверь холодную, скудную еду и плохое вино. Несколько раз с той стороны появлялась горбунья; она кривлялась и осыпала их ругательствами, на что София дерзко отвечала, что как ни ряди собаку в львиную шкуру, рычать она не научится. Диджле думал, что девушка переживает из-за своего богатства, которое попало в нечестивые руки, но та лишь презрительно усмехнулась на его опасения и нахально заявила, что о деньгах и драгоценностях беспокоятся люди низкого рода, а ей не пристало ценить какое-то там золото. Другое дело – слуги, добавляла она и неизменно печалилась, потому что в злосчастном нападении погибли те, кто знал и любил ее с раннего детства.
И все же Диджле надеялся, что заключению вскоре придет конец, он верил, что названный брат, если жив, не забудет его, ведь они делили один хлеб на двоих и дали друг другу клятву. Софии он говорил об этом лишь обиняком, не желая вселять в девушку лишней надежды. Та в ответ уверяла его, что они в безопасности, потому что ее родственники в Фэгэраше заплатят за нее выкуп, когда отец пришлет денег, а разбойники – трусы и не посмеют ничего с ними сделать, чтобы не оказаться на виселице. Она прикидывала, что пройдет месяц-два, прежде чем они выйдут на свободу, и обещала Диджле, что покажет ему другую сторону Европы: веселую и радостную. Но по тому, что осман уловил из ее рассказов, он вовсе не был уверен, что она ему приглянется. Больше того, иногда он не был уверен, что увидит еще хоть один рассвет – за него выкуп заплатить некому.
О доме он больше не вспоминал, словно заключение стерло его прошлое. Что толку тосковать о месте, куда не суждено вернуться? Отцу и матери Диджле желал здоровья и счастливой тихой жизни в надежде, что их не будут преследовать за его проступки. Жалел он об одном, что не сможет стать им опорой в старости. София расспрашивала его о семье и об османских обычаях, но всякий раз Диджле
