Дело всей России - Михаил Харлампиевич Кочнев
В жарко топленной гостиной, стены которой были отделаны малиновыми лионскими гобеленами, громоздкая мебель, предназначенная будто бы не для людей, а для медведей, была расставлена по-старомодному — строго симметрично. Как и в дворцовом служебном кабинете графа, как и в гостиной в Грузине, на самом видном месте, прямо против черных массивных дверей, возвышался на золоченом постаменте исполненный в античной манере бюст Александра в натуральную величину. Его закудрявленная, сильно приукрашенная ваятелем голова была, подобно голове Юлия Цезаря, увенчана венком из остролистного лавра. Над бюстом парил ангелок с оливковой ветвью в руке.
Перед этим мраморным изваянием красовался диковинный столик на фигурных, украшенных искусной резьбой ножках, изготовленный лучшим дворцовым краснодеревцем Егоровым. Аракчеев не признавал иных мастеров, кроме дворцовых, — те умелые руки, что из года в год украшали царские чертоги, непременно должны были украшать и жилище Аракчеева. На столике покоился роскошный ящик, сделанный тем же непревзойденным Егоровым. На ящике висел круглый золотой замок с вставленным в него медальоном, на котором был изображен кротко улыбающийся монарх. Ключ от ящика всегда хранился при Аракчееве и ни на одну минуту не вверялся ни в чьи руки.
У ящика, попеременно сменяясь, днем и ночью несли по всем военным правилам караул три дородных усача улана, специально отобранных из солдат имени Аракчеева уланского полка командиром полковником Шварцем, клевретом и любимцем графа. Уланы были богатырского вида, ладные, ухватистые и все трое пламенно рыжие, как ржавое железо. Таких пожелал граф иметь у себя в доме.
Почему этому ящику выпала особенная честь, будто полковому знамени, караульные не ведали. Впрочем, им думалось, что они несут почетный караул не около ящика, а около бюста императора.
Загадочный ящик с золотым замком путешествовал вместе с Аракчеевым, в году по нескольку раз, из Петербурга в имение Грузино, из Грузина обратно. И во все дальние отъезды граф непременно брал его с собой, обычно ставил его в карету под казенное сиденье рядом с обшарпанным от длительной службы вместительным кожаным чемоданом, где содержались дорожная посуда и столовые приборы. В Грузине около этого ящика, как и во всяком ином месте, куда он приезжал, граф обязательно выставлял рыжих солдат с ружьями.
Изредка, когда в доме у Аракчеева бывали очень знатные особы или женщины, к которым он был неравнодушен, хозяин собственными руками бережно, с благоговейным выражением на крупном угрюмом лице, снимал ящик со стола и уносил в гостиную или к себе в кабинет, а через некоторое время собственными руками водворял на прежнее место.
Только одна Настасья Минкина, полновластная управительница имением в селе Грузине и любовница Аракчеева, имела право дотрагиваться до ящика и даже переставлять его с места на место. В петербургском же доме лишь сам граф прикасался к нему. Среди ежемесячно составляемой хранителем столичного дома пространной ведомости о наличии и сохранности графского движимого имущества, среди многочисленных драгоценностей ящик всегда числился под номером первым.
Несведущий человек мог бы, верно, предположить, что в ящике хранятся важные государственные документы. Но дело обстояло иначе. Аракчеев весьма заботился о том, чтобы потомство не забыло его дружественной близости к царю, к вершению государственных дел, каковое, по глубокому убеждению графа, возвеличило Россию и принесло ей неисчислимые блага. Опасаясь, как бы будущие историки не напутали чего-нибудь, им в назидание и поучение Аракчеев сохранял в ящике вещи и драгоценности, полученные от царя в подарок, а также письма и записки с дружескими излияниями Александра, с выражением высочайшей благодарности за безмерные труды на государственном поприще.
Впрочем, не всегда ясна и лучезарна была дружба царя с временщиком. Набегали и тучи. Не далее как этой весною в Париже Аракчеев получил от царя записочку, которая легла на душу графа грузом, что показался тяжелее каменной горы. Царь писал своему любимцу:
«Граф Алексей Андреевич! Удовлетворяя просьбе вашей, я увольняю вас в отпуск на все то время, какое нужно вам для поправления здоровья вашего. Пребываю к вам благосклонный Александр.
Париж, мая 13 дня 1814 года».
Неопределенность отпуска не сулила графу ничего доброго. Царь любил с помощью неопределенно длительных отпусков удалять от себя неугодных ему людей или своих советников, к которым он вдруг охладевал.
Днем позже получил Аракчёев и еще одну записочку от царя. А в ней, между прочим, были такие строки: «С крайним сокрушением я расстался с тобою. Прими еще раз всю мою благодарность за столь многие услуги, тобою мне оказанные, о которых воспоминание навек останется в душе моей. Я скучен и огорчен до крайности. Я себя вижу после 14‑летнего тяжкого управления, после двухлетней разорительной и опаснейшей войны лишенным того человека, к которому моя доверенность была неограниченна всегда. Я могу сказать, что ни к кому я не имел подобной и ничье удаление мне столь не тягостно, как твое. Навек тебе верный друг».
Никто другой из царедворцев не знал так хорошо всех извилин души и характера царя, как знал их Аракчеев, и потому он легко отсеивал в письмах своего благодетеля лукавую вежливость от искренне сказанного. Его страшил прощальный тон царских записочек. Об услугах, оказанных Аракчеевым, говорилось в прошлом, они относились царем уже в область приятных воспоминаний. И только... А этого для ненасытного властолюбца, приноровившегося править из-за царской спины, было мало. В крайнее сокрушение души царя плохо верилось. Если бы он сокрушался о своем друге, то не расстался бы с ним так легко.
Чтобы хоть чем-нибудь развлечься, Аракчеев приказал крепостному скульптору Афиногену, гру́зинскому самородку, изваять два памятника на могилы двух околевших любимых графом собачек.
Афиноген исполнил повеление.
На шестое августа Аракчеев наметил торжественное открытие памятника на собачьих могилах. Всем жителям волости повелевалось явиться в графский сад, чтобы своим присутствием почтить память околевших собачек.
Утром народ толпился на солнечной поляне перед белым домом, окруженным садом. Музыка играла скорбные мелодии, а на конюшне пороли кнутами некоего дерзкого мужика, который по злому ли умыслу, по простоте ли своей нарушил строжайшее графское указание и вместо черной рубашки надел красную и в ней явился в графский сад.
Беломраморные памятники над собачьими могилами, покрытыми цветами, были установлены, и староста, одетый в траур, начал речь, восхваляющую достоинства рано почивших графских собачек. В это время от Новгородской дороги донесся звон колокольчиков. Через несколько минут с походных дрожек соскочил царский курьер и вручил графу пакет от государя.
Аракчеев с
