Лавиния - Урсула К. Ле Гуин
– На Сицилию. – И, оглядевшись, повел плечами, словно стряхивая прежнее оцепенение.
– Но ведь он уже бывал там, верно?
– Да, и вернулся туда, чтобы отпраздновать паренталию{40} по своему отцу. Пока он жил в Африке с Дидоной, прошел уже целый год со дня смерти Анхиса.
– И как же прошел праздник?
– Как полагается. Сперва торжественная церемония с жертвоприношением, а потом пир, всевозможные игры и соревнования. – Голос поэта понемногу окреп, вновь стал мелодичным. – Эней вообще обладал очень четкими представлениями о том, что и как следует делать. И потом, он прекрасно понимал: такой праздник согреет душу его людям после семи лет скитаний. Тем более они вновь вернулись туда, где уже побывали год назад. Вот он и подарил им праздник, игры, но совершенно позабыл о женщинах…
– И меня это ничуть не удивляет.
– Еще бы, циничная ты моя. Но учти: Эней – человек отнюдь не забывчивый и не рассеянный. Он всегда думает о своих людях. Ведь столько женщин доверились ему во время бегства из Трои, и все эти годы он старался хоть немного смягчить для них тяготы долгих странствий. Но когда Эней объявил, что им вновь предстоит отправиться в путь, чтобы найти обещанную оракулом землю, женщины не выдержали. Чаша их терпения была переполнена, и в них проснулась Юнона. Она подстрекала их на бунт, и они восстали. Они отправились на берег моря и подожгли корабли.
– Что ты имеешь в виду, говоря, что в них проснулась Юнона?
– Юнона ненавидела Энея. Она всегда была против него. – Он умолк, увидев, что я озадачена.
А я задумалась. У каждой женщины есть своя Юнона, как и у каждого мужчины есть свой Гений{41}; так называются священные силы, та божественная искра, которая есть в любом человеке. Моя Юнона не может «во мне проснуться», она и так во мне, ибо представляет собой самую суть моего существа. Странно, но поэт говорил о Юноне так, словно она человек, женщина, ревнивица, которая может кого-то любить, а кого-то ненавидеть.
Наш мир, разумеется, священен, он полон богов, нуменов, великих сил и сущностей. Некоторым из них мы даем имена; Марс – бог плодородия и войны; Веста – богиня очага; Церера – богиня хлебных злаков; Мать Теллус – богиня земли и растений; пенаты – хранители домашних кладовых. У рек, морей и всевозможных источников есть свои духи и божества. А во время грозы средь туч в блеске молний проявляется величайшая сила, которую мы именуем богом-отцом Юпитером. Но ведь все это не люди. Они никого не любят, никого не ненавидят, они ни за, ни против кого-то. Они просто есть и принимают наше поклонение, ибо оно усиливает их мощь, благодаря которой мы, собственно, и существуем{42}.
Я была совершенно сбита с толку. И наконец спросила:
– А почему эта Юнона ненавидит Энея?
– Потому что она ненавидит его мать, Венеру.
– Мать Энея – звезда?
– Нет, богиня{43}.
Я осторожно сказала:
– У нас Венера – это та высшая сила, которую мы призываем весной, когда в садах и полях все начинает расти и расцветать. А еще мы называем Венерой вечернюю звезду.
Он обдумал мои слова. Возможно, то, что он вырос в сельской местности среди таких же непросвещенных людей, как я, помогло ему понять, отчего я так растерялась.
– Так же, как и мы, – сказал он. – Но Венера стала более… В общем, этому способствовали греки. Они называют ее Афродитой. У них был один великий поэт, который прославлял ее на латинском языке{44}. Он называл ее отрадой людей и богов, дорогой наставницей и кормилицей. Под проплывающими по небесам созвездьями, говорил этот поэт, благодаря ей полнятся водами моря, по которым плывут суда; она дает земле силу и плодородие; благодаря ей рождаются новые поколения людей; она разгоняет грозовые тучи; и ей наша земля, сама великая созидательница, дарит цветы. Ей улыбаются безбрежные воды морские, и для нее тихая высь небес сияет и струится светом…
Да, это была та самая Венера, которой и я всегда возносила свои молитвы, хотя таких чудесных слов никогда и не находила. От этих слов глаза мои наполнились слезами, а сердце – невыразимой радостью. И я воскликнула:
– Но как же может кто-то ненавидеть ее?!
– Всему виною ревность, – кратко пояснил он.
– Ты хочешь сказать, что одна высшая сила способна ревновать к другой? – изумилась я.
Этого я понять никак не могла. Разве река может ревновать к другой реке? Разве земля может ревновать к небу?
– Один человек в моей поэме спрашивает: «Неужто боги зажгли в наших сердцах этот огонь или же мы сами, каждый по-своему, превращаем в божество огонь своих неистовых желаний?»
Он посмотрел на меня. Я молчала, и он снова заговорил:
– Великий грек Гомер утверждает, что огонь зажигает бог. Юная латинянка Лавиния считает, что огонь – это и есть бог. Но здесь италийская земля, земля латинов. Ты и Лукреций правильно все понимаете{45}. Возноси хвалу богам, проси их о благословении и не обращай внимания на иноземные мифы. В конце концов, это всего лишь литература. Так что не бери в голову мои слова насчет Юноны. Троянские женщины пришли в ярость просто потому, что с ними не посоветовались. Они решили во что бы то ни стало остаться на Сицилии, вот и подожгли корабли Энея.
Это я вполне могла понять и стала слушать дальше.
– Так и сгорел бы весь его флот, если б с моря не налетел вдруг шквал с дождем, который и погасил огонь. Но четыре корабля троянцы все же потеряли. А женщины, конечно, сбежали и спрятались среди холмов. Только Эней и не собирался их наказывать. Он понимал, что требовал от них слишком многого. Он созвал совет и предоставил людям возможность свободно высказаться и решить, кто останется на Сицилии, а кто поплывет дальше вместе с ним. Старики и многие женщины, особенно матери с маленькими детьми, предпочли остаться. Остальные пожелали продолжить поиски земли обетованной. Так что, когда закончились девять дней паренталии, они со слезами на глазах распрощались, и Эней со своими спутниками покинул Сицилию.
– И куда он направился? Сюда, в Лаций?
Поэт кивнул.
– Но сперва завернул в Кумы{46}.
Я знала, что в Кумах находится один из входов в подземный мир, а потому спросила:
– Он хотел спуститься в мир мертвых? Но зачем?
– Ему привиделся его отец, Анхис, который велел ему спуститься туда и отыскать его на дальнем берегу темной реки. И поскольку Эней всегда подчинялся воле своего отца и судьбы, он направился в Кумы, отыскал себе проводника и спустился в нижний мир.
– И увидел там болото, где лежат и плачут младенцы, – сказала я. – И встретил своего друга, который был убит так жестоко, что даже его призрак остался искалеченным, и царицу Дидону, которая от него отвернулась и не пожелала с ним разговаривать. Но жену свою Креусу он ведь так и не искал?
– Нет, – смиренно подтвердил поэт.
– Впрочем, это не важно, – сказала я. – Думаю, воссоединиться там все равно невозможно. Ведь одна тень не может даже коснуться другой тени. Мне кажется, та долгая ночь, что царит там, предназначена не для встреч, а для крепкого сна.
– О дочь Латина, праматерь Лукреция! В твоих словах обещание того, чего я желаю более всего на свете!
– Ты желаешь сна?
– О да!
– Но твоя поэма…
– Ну что ж, моя поэма, несомненно, сама о себе позаботится, если я ей это позволю.
Мы посидели немного в тишине. Вокруг стояла кромешная тьма. Не чувствовалось даже дыхания ветерка. И все вокруг словно застыло.
– А теперь Эней уже покинул Кумы? – спросила я.
– Я думаю, да.
Мы разговаривали очень тихо, почти шепотом.
– Но он еще завернет к Цирцее{47}, чтобы похоронить свою няньку. Она упросила Энея взять ее с собой, хотя была уже очень стара и больна. Она умрет на корабле, и Эней причалит к берегу, чтобы похоронить ее. Это заставит его задержаться еще на несколько дней.
Холодок страха пробежал у меня по спине. Слишком уж многое должно было произойти со мной и как-то чересчур скоро. Мне и хотелось спросить у поэта, что же со мной будет, и не хотелось ничего услышать об этом.
– Я теперь и не знаю, когда смогу снова сюда вернуться, – сказала я.
– И я этого не знаю, Лавиния.
Он смотрел на меня в темноте, и я была уверена: он улыбается.
– Ах ты, моя милая, – сказал он по-прежнему очень тихо. – Моя незавершенная, моя незаконченная, моя недосказанная. Мое дитя, которого у меня никогда не было. Приди
