Катарина - Кристина Вуд
Померла она, когда мне было около семи лет, но ее хмурый суровый взгляд голубых глаз с опущенными строгими бровями, я не забуду никогда. После смерти своей ни разу она мне не снилась, а как только попала я в Германию к немецким помещикам, являться во снах ко мне стала довольно часто. И каждый сон с ее участием доводил меня до слез. Бабушка обвиняла меня во всех смертных грехах, кричала, что я предатель, родину свою продала за буханку хлеба и теплое местечко. Что я виновна в смерти мамки и намеренно бросила Аньку одну погибать в той чертовой прачечной.
После третьего или четвертого по счету сна с ее участием, я начала подозревать, что возможно в сны мои врывается моя собственная совесть под видом бабки Аглаи. Но я ничего не могла с этим поделать. Бабушка навещала меня раз или два в неделю, и дошло уже до того, что я и вовсе боялась засыпать.
* * *
Прошло уже более девяти месяцев, как я находилась в семье Шульц, работая негласной нянькой. За то время более-менее сносно подучила немецкий язык на бытовом уровне, понимала большинство слов и начинала увереннее отвечать не только Артуру, но иногда даже профессору Шмидту. Я потихоньку гордилась собой, ведь больше не являлась белой вороной среди девчонок, которая ни черта не понимает и недоуменно оглядывается по сторонам, в надежде на перевод.
На дворе стоял удивительно теплый декабрь 1942. Война, казалось, длилась бесконечно долго, и жили мы в полной неизвестности. Не знали, что происходило на Восточном фронте, не подозревали, как туго жили наши соотечественники, не знали когда вернемся домой, и вернемся ли вообще…
Позади был самый разгар сбора и продажи урожая, а также изнуряющая жара, от которой мы не знали куда деться. Ферма Розенхоф с переизбытком вырастила картофель, сахарную свёклу и пшеницу. Картофеля было настолько много, что мы ели его дважды в день: в качестве пюре, в запеченном виде, жареный, с лихвой добавляли его в супы, а также ели сытные пирожки, вдоволь им напичканные. Под конец лета я не только есть его не могла, но и видеть, хоть и понимала, что поступаю кощунственно, ведь в это время в Союзе голодали тысячи людей.
Все те месяцы в груди таился тяжкий груз — я не могла простить себе, что находилась в Германии и работала в тылу врага. Я работала на Третий рейх и отказаться от той работы означало буквально попрощаться с жизнью. А умирать в двадцать лет было страшно, очень страшно. Тем более, когда у хозяйки имелись близкие связи в лице оберштурмбаннфюрера — офицера полиции Алекса Мюллера, который осуществлял контроль за советскими пленными в рамках Мюнхена. Не без помощи Аси мы узнали, чем же все-таки была обусловлена связь фрау Шульц и Мюллера. За те месяцы она очень сдружилась с Амалией, они нашли много общего, и зачастую благодаря Аське мы и узнавали подробности жизни немецких помещиков и страны в целом. Амалия в более близкой беседе поделилась, что ее старший брат Áльберт Шульц и Алекс Мюллер до войны слыли хорошими друзьями, во многом благодаря тесному общению их семей. Перед тем, как Альберт ушел на фронт, Мюллер пообещал другу, что будет присматривать за фрау Шульц и ее детьми, помогая любым словом и делом, буквально заменив Альберта.
Узнав подробности о грозном офицере Мюллере, девчонки словно стали замечать, что и взгляд-то у него стал мягче, и чувств в его словах стало побольше и вообще… хороший он человек. Но я была непреклонна и не поддавалась под их сладкие речи. Мюллер продолжал быть тем, кто способствовал убийству наших граждан, и это подтверждали его погоны, офицерский чин и тем более злодейские и беспощадные руны на черных петлицах в форме двух угрожающих молний.
Оля была в восторге от подробностей жизни своего возлюбленного, и ее воздыхания по «Сашке» продолжились с новой силой, ведь теперь она могла небезосновательно идеализировать его поступок. Впрочем, после того как Генриетта послала ее работать в поле, жизнь Ольги изменилась, и не совсем в лучшую сторону. На протяжении нескольких недель мы видели Лëльку лишь по вечерам, когда она с трудом поднималась в спальню и без сил падала в кровать, проспавши в одной позе до самого утра. Она настолько уставала в поле, да еще и за остатками скота ухаживала, что ей не хватало сил на привычные ночные разговоры… Даже за столом, в прошлом неугомонной трындычихе, хватало сил обмолвиться лишь парочкой фраз.
Мы с Асей хорошо сдружились с Татой, Олей и остальными ребятами. Оказывается, Танька была старше нас на несколько лет — ей тогда уже было двадцать три года, и до войны в Одессе она училась на втором курсе педагогического института. А Лëлька по возрасту недалеко от нас ушла — ей едва исполнилось двадцать лет за пару дней до того, как нас привезли в Германию, а работала она до этого в местном колхозе под Одессой. Ванька да Колька, которым на тот момент не было даже семнадцати, работали в колхозе под Харьковом и учились в одной школе. Ребятам, можно сказать, повезло, в Германии они попали в родную стихию, и ничего кроме страны для них практически не изменилось.
Все прошедшие месяцы меня ни на минуту не покидала мысль об Аньке. Точнее, о ее спасении. Каждую ночь я мысленно захлебывалась слезами, потому как не позволяла себе расклеиваться при спящих девчонках. Меня одолевали тяжкие мысли, и я все гадала в каких условиях она проживала. Меня сжирало огромное чувство вины, что я находилась в теплом и сытном месте, а она могла пару раз в день давиться куском хлеба и драться за кружку воды в бараках прачечной, куда ее увели.
Впрочем, я не бездействовала и времени зря не теряла.
Благодаря выгодному положению в семье помещиков, меня не обделяли хорошим жалованием, которое было ровно вдвое больше, чем у остальных остарбайтеров в нашем доме. Я свободно прогуливалась по старинным улицам Эрдинга с Артуром, потакая его желаниям зайти в знаменитую пекарню или издали понаблюдать за играми местных ребят.
Стоит отметить и отношение фрау Шульц к нам, ее негласным рабам. Всех остарбайтеров в доме она не обременяла телесными наказаниями и не морила голодом, потому как понимала, что голодный и
