На день погребения моего - Томас Пинчон
— Ну, это просто дерьмово, Нейт.
По какой-то причине Лью ощущал дискомфорт, рассказывая «Друзьям Удачи» о своих перемещениях. Вскоре он уже летел с ними, он чувствовал себя на «Беспокойстве» больше как дома, чем в Агентстве.
Сегодня видимость была не ограничена, Озеро переливалось миллионами бликов, маленькие электрические катера и гондолы, толпы на площадях возле исполинских выставочных зданий, белизна почти невыносима.... Приглушенная музыка доносилась из павильонов Парка развлечений, стук турецкого барабана напоминал пульс живого коллективного существа.
Профессор Вандерджус проживал свой обычный день, завершив дела, задерживавшие его в Чикаго. Детективный инстинкт Лью предупредил его о чем-то неуловимом в личности этого харизматичного ученого, но он подумал, что мальчики об этом знают, и это их дело — решать, как поступить. Его присутствие мешало Лью поделиться своими новостями, но в конце концов он выпалил:
— Как досадно, я вынужден это пропустить.
— До закрытия выставки несколько недель, — сказал Рэндольф.
— Всё это время я буду в отъезде. Меня отправляют на Запад, парни, думаю, надолго.
Рэндольф посмотрел на него с сочувствием:
— По крайней мере, вам сказали, куда вас отправляют. Наше будущее после торжественного закрытия выставки окутано туманом.
— Это может быть не совсем тот Запад, который вы ожидаете увидеть, —вклинился в разговор профессор Вандерджус. — В июле мой коллега Фредди Тернер приехал сюда из Гарварда и выступил перед группой антропологов, приехавших сюда на съезд и, конечно, на Выставку. Речь шла о том, что Западный фронтир, который, как нам кажется, мы знаем по песням и рассказам, больше не существует на карте, он исчез, растворился — глухарь.
— Покажу вам, что он имеет в виду, — сказал Рэндольф, надевая шлем и перенаправляя «Беспокойство» на запад, к скотопригонным дворам.
—Да, здесь, — продолжал профессор, кивая на скотобойни, над которыми они начали кружиться, — здесь заканчивается маршрут Американского Ковбоя, жившего благодаря этому маршруту. Не имеет значения, сколь благородно было его имя, от скольких негодяев он смог избавиться без ущерба для себя, как он управлялся со своими лошадьми, каких девушек он целомудренно целовал, играя им серенады на гитаре, или уходил под пение аллилуйи — всё здесь, в дорожной пыли, и всё это не имеет значения, потому что здесь сходятся в одной точке влажности и заканчиваются все его страдающие от засухи истории и неблагодарные занятия, шоу «Дикий Запад Баффало Билла» идет своим чередом — зрители невидимы и молчаливы, нечего увековечить, единственное оружие, которое мы видим — средства для авиационных бомбардировок Вакетта, чтобы выбить животных из стойла, вместе с лезвиями для фасовки, конечно, и клоуны на родео бормочут на каком-то непонятном диалекте, не для того, чтобы отвлечь животное, а, скорее, чтобы привлечь и удерживать его внимание на одном текущем задании, загоняя его в те последние несколько ворот, внутри которых ждут шокеры, забой и кровь под последним настилом — и ковбой с ним. Здесь, — он протянул Лью бинокль. — Вон тот маленький шарабан внизу сворачивает с Сорок седьмой?
Аэростат начал снижаться, Лью наблюдал, как открытый экипаж остановился у ворот на Холстед-Стрит, чтобы высадить пассажиров, и с некоторым недоумением понял, что это экскурсионная группа, у них экскурсия среди скотобоен и колбасных цехов, инструктаж по перерезанию горла, обезглавливанию, свежеванию, удалению внутренностей и расчленению:
— Мама, иди посмотри на этих бедолаг! — следуя за скотом в его мрачном переходе после прибытия в грузовых вагонах, здесь царил запах навоза и химикатов, старого жира и тканей — больных, умирающих и мертвых, всё громче становился фоновый хор животного ужаса и человеческий крик, некоторые из этих голосов они уже слышали раньше, пока конвейер доставки нес сановитый парад туш на крюках в холодильные камеры. На выходе посетители видели магазин сувениров, где можно было приобрести стерео-оптические слайды, художественные открытки и консервные банки сувенирного мяса для ланча «Топ Гурмэ Грейд», в которых, как известно, находили пальцы и другие части тел неосторожных рабочих.
— Не думаю, что откажусь от стейков прямо сейчас, — сказал Лью, — но нельзя не задуматься, насколько должны быть разобщены люди там внизу.
— Такие дела, — кивнул профессор. — Заканчивается фронтир, и начинается разобщение. Причина и следствие? Откуда я, черт возьми, об этом знаю? Я провел свои юные годы там, куда вы собираетесь — в Денвере, Криппл-Крик и Колорадо-Спрингс, тогда еще существовал фронтир, ты всегда знал, где он и как туда добраться, он был не всегда между местными и иностранцами, или англичанами и мексиканцами, или кавалерией и индейцами. Но ты его чувствовал безошибочно, как разделительную линию, ты знал, что если встанешь там и начнешь мочиться, струя ударит сразу в обе стороны.
Но если теперь фронтир исчез, означало ли это, что Лью тоже будет разобщен со своей личностью? Его сошлют в изгнание, в некую тишину вне тишины в качестве кары за далекий и древний грех, о котором нужно помнить всегда, в полуоцепенении, в полусне, словно хирург быстро сшивает ткань времени и затягивает узел, его передают под контроль могущественных агентов, не желающих ему добра?
Мальчики вручили Лью значок почетного члена общества «Друзей Удачи» из золота и эмали, который нужно носить на лацкане пиджака и демонстрация которого в любом филиале мира дает ему право на все привилегии посетителей, предусмотренные пунктом С раздела С Устава.
Лью, в свою очередь, подарил им маленький телескоп корректировщиков, который можно прятать в кармашек для часов и с помощью которого в случае крайней необходимости можно было произвести одиночный выстрел. Мальчики поблагодарили его достаточно искренне, но после Вечернего сбора допоздна спорили, можно ли приносить огнестрельное оружие на борт «Беспокойства». В отношении подарка Лью решение было достаточно простым — держать его незаряженным. Но оставалась более общая проблема.
— Сейчас мы все — друзья и братья, — предположил Рэндольф, — но история свидетельствует, что любое оружие на борту — неконтролируемый источник потенциальных неприятностей, оно привлекает будущих смутьянов, и мало ли что еще. Вот оно лежит, ожидая своего часа, занимая место, которому можно, особенно на аэростате, найти лучшее применение.
О другой опасности говорить было труднее, и все, исключая, наверное, Пугнакса, прочитать мысли которого было сложно, начали говорить эвфемизмами. Были
