Вилен Хацкевич - Как говорил старик Ольшанский...
— Да, баба.
— Книжечки вам сегодня читали?
— Ага, про дедушку Оленя читали, в которого тетя Каплан стреляла…
— Деда, расскажи, как работает паровоз.
— Пар хапен за поршень, поршень хапен за колеса, колеса хапен за рельсы… Хапен-драпен паровоз! Чух-чух-чух… А в это время радио говорит: «Увага! Товарищи железники-дорожники и те, что едут! Поезд номер семьдесят восемь ходом «Киев — Бердичев» перепыхивает с пятого путя на шестой. Хапен ды вещее и гей на пер-р-р-он!»
— Хапен-драпен, — повторяет Сема и заливисто смеется.
— А как из Бори сделать Степу ты знаешь?
— Не-а.
— Ну, тогда я тебе расскажу. Боря — это Брухес, брухес — это тухес, тухес — это жопа, жопа — это Степа.
Дед с внуком хохочут.
— Ой, ой, старый набожный еврей, чему ты учишь ребенка? И тебе не стыдно? — как бы сердится баба, а саму смех разбирает.
— Баба, ты представляешь, какую гадость мы кушаем? Нам сегодня воспитательница про мед рассказывала. Так, оказывается, они его это… отрыгивают
— Кто отрыгивает?
— Пчелы… Деда, представляешь, если бы лягушки захлебнулись?..
— Ай, хулиган! Ай, умница! — пролепетал старик Ольшанский с невыразимой нежностью.
* * *— Видишь, на руках еще следы остались от веревок? Это нас фашисты связывали, — рассказывал Толик Юрченко, который уже второй месяц снимался в новом фильме…
Принеся в актерский отдел киностудии свои «анфас» и «профиль» соответствующего размера и заполнив личную карточку, Вилька стал ждать вызова на съемки.
Перед фильмом в киножурналах «Новости дня» всегда показывали крупные заводы, громадные помещения цехов, по которым двигались поезда, с экрана вечно лился горячий металл, сверкали искры электросварок… Когда Вилька впервые попал на киностудию и зашел в первый павильон, то он ему показался огромным цехом. Он даже подумал, что это декорация такого цеха. Ого, самый большой в Европе!
Вскоре, наделав страшного переполоха во дворе, пришла открытка-вызов. Вилька несся на киностудию как угорелый. Ему казалось, что городской транспорт сегодня движется как никогда медленно, что все кто ехал по направлению к «Большевику», тоже являются кандидатами на роли в фильме, который в открытке был назван скромно — «Петля».
… В этом фильме Вилька изображал, как и остальные девятьсот человек, зрителей во время циркового представления… Ну, да ладно… Не в «ентим дело», как говорила тетя Маня. Он увидел, как снимают кино! Впечатлений была масса. А разговоров, а информации, а сплетен всяких…
Он долго не мог уснуть… В голове какая-то мешанина. Постепенно все это стало оформляться в странную последовательность…
Помните, как у Андерсена:
«Была полночь; в окна светил месяц, предлагая всем даровое освещение. Участвовать в игре были приглашены все, даже детская коляска, хотя она из-за своей громоздкости принадлежала к низшему классу игрушек.
— Всяк хорош по-своему! — говорила она. — Не всем же быть благородными, надо кому-нибудь и дело делать, как говорится!..»
Итак, была полночь. Где-то под самой крышей киносъемочного павильона тускло светили лампочки. Еще недавно здесь шли съемки и горела тысяча солнц. А сейчас перетруженные за день осветительные приборы остывали, чуть потрескивая и охая во сне. Солидный диван, снявшийся уже в доброй дюжине местных фильмов, расправляя ржавые пружины, начал беседу со своими друзьями по декорации.
— Помню, когда-то в журнале «Крокодил» было написано, что некоторые художники позволяют себе оформлять книжную продукцию, не вникая в содержание и смысл художественного произведения. Ну, и там, помню, для примера, были показаны несколько суперобложек. «Спартак» итальянца Джованьоли, скажем… Так, значит, на обложке мы видим нашу футбольную команду «Спартак». А, скажем, «На дне» Горького, — так там, понятное дело, — рыбки всякие в водорослях плавают… Маразм какой-то…
— Это как у нас рекламные афиши на кинофильмы рисуют, — вставила надтреснутая плевательница.
— Да-да… Этот «Рекламфильм» еще и фамилии актеров искажает. Они молодого абхазского актера Заура Кове переиначили на З. Коваль, — заметил с легким кавказским акцентом старинный кинжал, висящий на ветхом персидском ковре.
— Да, — продолжал диван, — так к чему это я?.. Друг у меня есть давнишний, вместе во многих картинах снимались… Третьего дня сюда заходил «на людях показаться». Тогда еще большой концерт был. Так он там номера объявлял. Артистов приехало видимо-невидимо. Друг дружку и в лицо не знают. Ну, значит, спрашиваю я его: «Что, — спрашиваю, — у вас в концерте артист Емельянов делает?»
— Фамилия, — говорит, — знакомая. Это, — спрашивает, — какой же Емельянов?
— Да, — говорю, — который Макаренко в очках, в колонии с детишками-босяками…
— Не знаю, — говорит, — я во втором отделении не… это, не конферирую. Там другой программу ведет, пацан какой-то…
— Как же, — говорю, — так? Вы же, — говорю, — в одном концерте, в одном коллективе, так сказать…
— А что тут удивительного? — вмешался в разговор подсвечник. — Я знал многих артистов, которые в опере пели, а о чем опера-то и не знали… Вот свою партию знали, и выходить когда знали, и уходить… И все тут… Вот Федор Иванович Шаляпин так тот все оперы наизусть знал и любую партию, даже женскую, спеть мог.
— А у нас один певец был, так он за всю свою жизнь ни разу в своем родном театре на сцене не стоял. Он все время «Арию певца за сценой» исполнял, — вставила плевательница.
— А у нас один мим снимался. Мим — это который все без слов показывает. А у нас его рот никогда не закрывался. Как начнет говорить, как начнет… Все анекдоты рассказывал… Вся съемочная группа за животы держится. Снимать некогда было, от плана отстали…
— А у нас артист сымается, — вдруг раздалось из соседней декорации, — так у него, значит, так… Он, значит, утром в Москве, в поезде просынается и бегом бегит в театр, где он числится, на репетицию, потом на Шаболовку, в телевизор, потом — на радио, а вечером — снова в свой театр на спектакль, где он в последнем действии захвачен. Из театру, значит, — у такси, и на вокзал мчится. Утром уже в Киеве в поезде просынается. Его на вокзале ассистент с администратором встречают и до машины дойти помогают. Он первым делом на студии в медпункт направляется. Порошков наглотается, укол всобачит, костюм взденет, на гриме с закрытыми очами посидит, — и лишь тогда на съемочную площадку, как на эшафот, идет. Только съемка начинается, а он, бедный, пыжится — пыжится, а тексту не знает. У него в голове сумбур полный. Из всех слов, что за эти дни проговорил, все никак сейчас нужных выбрать не может… Я ему говорю… Вот ты, — говорю, — все время в поездах проводишь, тебя уже все проводники СССР знают… Ну, а спишь-то как? Высыпаешься? А он говорит: «Если у меня задолженность большая по сну, то тогда сплю хорошо…»
Наступила пауза. Диван зевнул.
— Ладно, братцы, будет на сегодня. Спать-отдыхать надо. Завтра опять переснимать нас будут. Говорят из Шостки новую партию пленки завезли. Дай-то Бог не бракованную…
* * *Накрапывал дождик. Зунда Косой закрыл косяк за последним голубем, вышедшим из будки. Породистые птицы, нахохлившись, следили за Зундой, который проводил уборку их жилища.
К будке подошел дворник Курица и, увидев на приставленной лестнице Зунду, сказал:
— Вчера вечером прилетал твой вороной.
— Это не мой. У моего вороного в тухесе лопатка, — ответил Зунда.
— Ничего, прилетать… А подруга его где?
— Здесь в будке, на яйцах сидит.
— Пить будешь? — неожиданно спросил Курица.
— А есть что?
— Найдется, — сказал Курица. — Давай сэрвиз.
— Поднимайся.
Они чокнулись и выпили по стаканчику, каждый по-своему. Зунда швырнул его себе в горлянку, точно конверт в почтовый ящик, а Курица — мелкими глоточками, как говорится, с чувством, с толком…
— Эй, капитан, тебе помощник не нужен? — донесся снизу голос рыжего Джуни.
Зунда высунул голову из будки.
— Закусить есть? — спросила голова.
— Как в лучших домах Лондона.
— Тогда прошу в кают-компанию, сэр.
Джуня поднялся по лестнице, втиснул в дверь будки свое могучее тело, приветствуя Зунду и Курицу.
— О, какие гости!
— Ну… Где? — нетерпеливо спросил Курица.
— Момент, — сказал рыжий Джуня, извлекая из одного кармана широченных штанов бутылку, а из другого — объемистый сверток. В свертке оказался шоколадный лом.
— Привет от Марла Какса!
— Спырт? — косясь на бутылку спросил Курица.
— Ага.
— Живем, братцы!
— Наливай!..
— Зуня! Зуня! — вопил из окна второго этажа Фимка.
— Чего тебе? — высунулся из будки Зунда.
— Райкин по радио выступает!
— Вот блин!.. Хорошо, сейчас… Ребята, по-быстрому… А? Туда — и обратно… Не скиснет же…
