Сергей ГОРОДНИКОВ - ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ Александра Македонского
Зрелище произвело на него впечатление. Он последний раз судорожно вздохнул, и на лице проскользнуло слабое подобие улыбки.
– Смотри, смотри, твой любимый Багой! – Стасикрат показал рукой на высокого актёра, который размахивал им факелом. – Он первым увидел тебя.
– Багой, – прошептал Александр с благодарностью и в ответ слегка вскинул руку.
И тут разом многолюдство взволновалось, головы и тела повернулись, и множество глаз обратились к Александру. Некоторые актёры засвистели, а кто не держали факелов, захлопали в ладоши, так выражая радость, вызванную лицезрением столь славного царя, какого ещё не знала Эллада.
– Багой! Багой! – стали выкрикивать друзья актёра, заглушая свист и улюлюканье со стороны непримиримых соперников и недоброжелателей артиста. – Поцелуй его, Александр! – потребовали они снизу.
Стасикрат будто ожидал этого и выбросил за ограду заранее приготовленную верёвочную лестницу, концом привязанную к каменным ногам крылатого быка.
– Багой! Александр! Багой! Александр! – горланили друзья артиста, постепенно набирая сторонников и среди других партий.
Багой легко взобрался по лестнице, перелез через ограду и спрыгнул возле царя. Александр обнял его и, явно повеселев, расцеловал. Внизу поднялся дикий гвалт, можно было лишь догадываться, что партии сторонников и противников любимого артиста царя перешли от слов, выкриков и свиста к иным способам выяснения отношений. Однако нельзя было сказать, что дело там доходило до увечий или мешало общему веселью.
– До завтра, царь, – сказал Багой, отдавая ему простенький цветок, который был прикреплён к заколке на плече его хитона. Затём актёр легко перемахнул за ограду на верёвочную лестницу. Начал спускаться, но вдруг ухватился за каменный выступ и выразительным жестом привлёк внимание собратьев по музе. После чего чистым и ясным голосом во всеуслышанье продекламировал:
– ... Сокрушающий сердце печалью,
Праздно сидел он,
Но душою алкал он и боя, и брани.
Толпа под ним заволновалась, в него полетели фрукты, тряпки, маски. Он прикрыл лицо правым локтем, жизнерадостно засмеялся и быстро спустился вниз.
– Завтра будет зрелище, какого Вавилон ещё не видывал! – убеждённо воскликнул Стасикрат.
Он взял царя под руку, повёл обратно к узкому проёму в толстой стене, и они вернулись в египетский зал.
Тело Клита уже убрали, только чернокожая рабыня вытирала сырой тряпкой то место, где осталась размазанная кровь. Заметив это, Александр вновь судорожно вздохнул, и Мазей с другими вельможами быстро подвинулись, загородили рабыню. Некоторые военачальники, философ Каллисфен и кое-кто из кружка молодёжи выглядели подавленными, сумрачными, однако большинство улыбались царю, как будто происшедшее с Клитом было лишь дурным сном. Александр отворачивался, избегал таких улыбок. Отстранив Стасикрата, он напрямую зашагал, направился к дверям в следующий зал. Упёрся руками в массивные бронзовые створки, надавил сразу в обе. От напряжения его рук и тела они сначала дрогнули, потом поддались и стали медленно открываться.
А тело Клита тем временем слегка покачивалось на кожаном военном плаще, закреплённом на двух окрашенных в красный цвет копьях македонян. Оно было накрыто пурпурным шерстяным покрывалом до самого подбородка, и четверо телохранителей Александра внесли его в полумрак греческого зала, прибранного рабами и погружённого в забвение. Только факелы потрескивали и поигрывали огнём под укреплёнными на стенах масками спокойствия, да у боковой стены на шкурах возле скульптур спали и храпели несколько греков и македонян, сваленных вином с ног в самом начале пира. Телохранители и шедший с ними мрачный Пердикка приостановились. Пердикка осмотрелся, прикидывая, куда бы опустить тело. Взор его упёрся в прекрасную скульптуру томно склонённой головы Александра, удачно выполненную Лисиппом. Она была возле подиума: слева бледно освещённая светом факела, а справа, размытая полумраком, – двуликая, но в отличие от бога Януса единая.
– Сюда, – неровным голосом негромко произнёс он, указав телохранителям на подиум.
Они опустили носилки на возвышение. Все пятеро склонили головы и, как над павшим товарищем, постояли над безжизненным, но ещё не тронутым печатью смерти телом. Пердикка наклонился, поправил на лбу мертвеца волосы, открыл красивый лоб. Это был с его стороны последний знак уважения к старому другу.
Они оставили его, покинули зал, возвращаясь к царю, как того требовали долг и клятва.
Глава четвёртая. Маски горя
Этому залу придали индийский вид. Он отличался от предыдущих ни богатством золотых, серебряных изделий, а отчётливым своеобразием каменных скульптур и украшений. Их выразительность была необычной грекам и персам. Огонь горел не во всех углублениях ниш в боковых стенах, под дымоходами не было позолоченных зеркал, и красноватый свет освещал сами углубления, выделял их, а в зале рассеивался в полумраке, едва достигал потолка. Создавалось впечатление, что размеры зала больше, чем на самом деле, и он представляет собой огромную, тщательно обработанную пещеру. Отсветы пламени трепетали на драгоценных камнях, – зелёные изумрудные, синие и кроваво-красные сапфировые блики мерцали в глазах необычных сказочных изваяний людей, зверей и птиц, порождая настроение тревожного ожидания какой-то неизвестной, но близкой опасности.
Александр возлёг на толстом ковре. Опершись локтём на подушки, он сумрачно смотрел на жриц любви, которые извивались в сладострастном танце под непривычную, возбуждающую грубую чувственность музыку. Только Мазей с молчаливого согласия царя присел с ним рядом, по-восточному поджав к себе полные ноги. Остальные царедворцы расположились в почтительном соседстве. Александра можно было бы принять за богоподобного индийского владыку, не будь у него белокурых волос и голубых глаз, а на нём – белоснежного персидского хитона, стянутого золотым поясом.
Иол подал ему чашу с вином, однако ничто не могло отвлечь царя от мрачной задумчивости. Мазей подождал, пока он сделает глоток, затем подобострастно склонился и шумно вздохнул, привлекая к себе царское внимание.
– Душа Клита обрела бы покой, если б его помянули войной, – вполголоса проговорил Мазей с кажущимся искренним сожалением.
Александр непроизвольно прислушался к замечанию хитрого вельможи, – мысли его были далеко, но постепенно красноватое лицо его стало оживляться. Анаксарх расслышал, что намёком посоветовал царю Мазей, и тихо заметил Селевку, не выказывая ни одобрения, ни осуждения:
– Кто ж посмеет воевать с Александром Македонским? Лучше бы открыто назвать это охотой на людей, коль охотиться на зверей так уж надоело.
А Мазей продолжал ворковать близ уха царя:
– Заупокойной жертвой твоему прежнему любимцу Гефестиону стали все мужчины поднявшего мятеж племени коссеев. Мы бы оскорбили память Клита, если бы жертва, связанная с его именем, оказалась меньшей.
Александр прислушивался, но отмалчивался. Мазей едва заметно повёл бровью, и женоподобный красавец-перс на коленях приблизился к царю, зашептал ему донос, скосив чёрный глаз на ковёр Птолемея. На том ковре гостями сидели оба горских вождя, выражения их лиц были каменно бесстрастными, и возле них не было ни вина, ни женщин. Сам Птолемей оттуда исподволь наблюдал за царём и сводным братом, не скрывал беспокойства за его угнетённое состояние духа.
К Птолемею бесшумной тенью подошел чёрный дворцовый раб и неслышно для других сообщил то, отчего он свёл густые тёмные брови над орлиным носом.
– Я скоро вернусь, – предупредил он вождей. – Без меня ничего не предпринимайте.
Следуя за рабом, он углубился в полумрак за двери и исчез там. Вожди не выразили никакого удивления, когда перед ними возник женоподобный красавец-перс с подносом. На подносе тускло отсвечивали золотом и рубинами два чудесных кубка, наполненные разведённым тёмно-красным вином.
– Царь царей недоволен, что его гости не веселятся, – мягко и вежливо сказал перс. – И дарит вам эти кубки, из которых вы должны выпить за его здоровье.
Помедлив, вожди взяли кубки с подноса. Однако перс стоял, не отходил. Тень злорадной ухмылки тронула губы хищно следящего за ними со стороны царского ложа Мазея, пока они, не смея отказаться, пили вино до дна, а Птолемей не мог этому помешать.
Птолемей же, следуя за бесшумно двигающимся рабом, вышел к деревьям внутреннего двора под усыпанное мерцающими звёздами низкое небо, и они прошли к зверинцу. Раб подвёл его к клетке в большой нише каменной стены дворца. Птицы и звери в других клетках волновались, шумели, и лишь в этой было подозрительно тихо. Раб сунул пламя факела между железными прутьями и высветил лежащего на земляном полу мёртвого льва. Над выбитым глазом могучего царя зверей африканской саванны угадывалась вмятина от очень сильного удара, возле неё густо запеклась кровь, на которую уселась чёрная муха.
