Лев Жданов - Под властью фаворита
– Подождите, господа!.. Графу Андрею Иванычу местечко надобно.
Затем, не без ехидства, подвигая. Остерману чернильницу с пером и устав, сугубо любезно спросил:
– Прикажете, ваше сиятельство?..
– И я умею по-волчьи выть! – отвечая на затаенную насмешку Бестужева, отрезал Остерман и быстро вывел свое имя рядом с подписью Миниха.
– По-львиному больше рыкаете! – постарался обсахарить свою первую шпильку довольный, ликующий Бестужев, уже заранее учитывающий все выгоды, ожидающие его от успеха бироновской затеи. – Лев, истинный лев!.. И слава вам, и хвала!..
Быстро сам подписал лист и отстранился, давая место веренице желающих первыми отметить свои имена в этом акте государственной важности.
– Все! – наконец возгласил он, когда подошел последний из сановников и втиснул свое имя среди остальных фамилий, неровными рядами покрывающих весь полулист бумаги, совершенно белый за несколько минут перед тем. – Теперь и нести можно… Граф, не пожелаете ли со мною? – очевидно решив не давать покоя Остерману, обратился он к старику.
– Да уж пойду… пойду! – с кислой улыбкой согласился тот, медленно подымаясь. – Поговорка у нас старая: «Сказал «аз» – надо и «буки» досказать!» Только не то с годами обезножел – и слеп я стал… Так уж вы и ведите меня, мой мудрый коллега!.. Того и гляди, я не в ту дверь попаду… не то словцо скажу…
– Все острословите, ваше сиятельство! – поддерживая почтительно Остермана, приятельским тоном отозвался Бестужев. – С вами весело век проживешь! Хе-хе.
– Веселому все на веселье… А вот… – останавливаясь почти у порога опочивальни императрицы, сразу серьезно заговорил старый дипломат, – хоть и плохие у меня глаза… а сдается, никого тут, почитай, из сенатских… А из синоду и вовсе нету!
Граф кивнул в сторону тех, кто остался за ними в покое и подписывал челобитную.
– Что же? – словно недоумевая, спросил Бестужев.
– А то же!.. Ну, как попы да сенаторы голос подадут? И не с нами… А по-иному?.. Как тогда, коллега… А?
– Против таких голосов, какие на листе поставлены, разве хто посмеет! – уверенно проговорил Бестужев. – А ежели нужда будет, нынче же ихние все подписи соберу! Весь народ слезно просить о том же государыню чуть свет станет… Разве не бывало так!.. Надобен г л а с н а р о д н ы й – и раздастся сей глас…
– Как глас Бога!.. Чудодей вы просто, Алексей Петрович! – долгим взглядом измерив его, отозвался Остерман. – Мало я вас знал до сей поры. Только теперь вам цену вижу. Чудодей!..
И он, решительно нажав дверь, первый прошел в опочивальню Анны, почти не поддерживаемый спутником.
Бирон, увидя входящих, разглядев бумагу в руках Бестужева, сразу понял, что победа на его стороне.
Первым делом он кинулся к столику, в рюмку воды накапал двойную дозу лекарства и, стоя с ним наготове, негромко, но внушительно обратился к Анне, продолжающей мерно и тяжело дышать в своем полусне:
– Государыня… вот… пришли… Граф Андрей Иваныч и Бестужев. Важные дела. И время принимать микстуру вашему величеству. Государыня!
Рюмка была поднесена почти к самым губам больной. Знакомый запах лекарства и голос фаворита вывели ее из забытья.
– Пи-ить… Да!.. Давай…
Опорожнив рюмку, она слабо закашлялась, но сила двойной порции лекарства сказалась быстро. Оживляясь, она повела головою и спросила:
– Ты что-то говорил сейчас, Яган, кто пришел?
– Пришли с бумагою для подписи, государыня…
– Хорошо… Положи тут… Сейчас! – еще не имея сил стряхнуть с себя дремоту, пробормотала Анна и тяжелее зарылась в подушки.
– Что делать! Очень слаба государыня! – пожимая плечами, обратился к Остерману фаворит. – Может, обождете? Или оставьте… Я уж сам, когда будет подписано, принесу туда.
– Вестимо, уж вы сами лучше, ваша герцогская светлость! – первый выскочил с ответом вечный приспешник Бестужев. – Тут мы еще обеспокоим высокую больную…
Остерман выдержал легкую паузу и с тонкой, любезной улыбкой подтвердил:
– Да. Лучше уж вы. Мы там подождем…
Снова, как и при входе, отдал низкий, почтительный поклон императрице и вышел, тихо, печально покачивая головой.
У дверей его встретил Миних, оттеснил Бестужева, сам повел Остермана к дивану и тихо по дороге спросил:
– Что? Как?
– Конец близко! – с глубоким, искренним вздохом ответил граф.
– Все в воле Божией! – подымая к небу свои еще блестящие, красивые глаза, проговорил Миних. Оба стали негромко беседовать между собою, пользуясь тем, что среди общего смутного говора, наполняющего покой, терялись их тихие голоса…
Бирон, поплотнее затворив двери за ушедшими, вернулся к постели и, устремив выжидательный взгляд на Анну, осторожно заговорил:
– Что, государыня… теперь лучше тебе?
Возбуждающая сила лекарства быстро возрождала силы больной. Видя это, он, не дожидаясь даже ответа, торопливо обмакнул перо и подал государыне, предварительно расправя устав о регентстве на подушке так, чтобы можно было поставить желанную подпись где следует.
Но Анна еще плохо сознавала, что творится кругом.
– Легче, спрашиваешь? – слабо заговорила она. – Да, легче… Только вот в голову сильно вступило… Што такое?.. Даже искры в глазах… Повыше бы мне!..
С досадой откинув перо, Бирон приподнял с трудом грузное тело больной за спину, засунул туда комками подушки, так что она очутилась в полусидячем положении. Потом снова подложил ей для подписи бумагу, устроив под ней из книги род пюпитра, чтобы лучше вышли буквы.
– Теперь – можно… Пиши, государыня!
Анна пошевелила было пальцами, готовясь машинально ухватиться за перо и писать. Но лекарство вместе с притоком физических сил вызвало и прилив ясного сознания, освежило усталую память.
– Што за лист? – спросила она, опуская руку снова на одеяло. – Какая подпись? Я же подписала уж о сукцессии. Што же тут?..
– Да я ж говорил! – досадливо поведя плечами, заговорил почти раздражительно Бирон, встревоженный неожиданной неподатливостью больной. – Все там… министры, генералы, сановники высшие… Все! Просят они тебя, государыня, вручить мне одному правительство при будущем малолетнем императоре. Вот их подписи. Петиция всеподданнейшая… Читать ли?
Анна отрицательно покачала головой.
– Видишь, не я сам то выдумал! – все сильнее и сильнее повел речь упрямый фаворит. – Другие все главнейшие просят. Сам Остерман, враг мой заклятый, принес тебе устав… Вот его подпись. Он сам признает, что не может стать выше меня в делах царства. А кто же еще у нас равен сему осторожному, мудрому правителю? Видишь, государыня? Твой верный друг и слуга… Бирон… И другие ценят его, не менее, чем ты сама! Изволь же подписать. Ждут там. Надо немедля взяться за дело. А без этой бумаги я не могу…
Он умолк. Молчала и Анна. Не выдержав, Бирон заговорил еще порывистее, нервнее:
– Что же? Или даже ответа мне дать не желаешь? Не одному мне, но всем своим министрам. Сенату. Народу целому! Молчишь, государыня!
– Бедный мой Яган! – вдруг совсем по-прежнему, ласково и внятно прозвучал голос Анны. – Ты все не о том! Я о тебе думаю, Яган…
Возбужденная сильным снадобьем, она сидела теперь почти не опираясь на подушки, с порозовелыми, хотя и отекшими щеками, с больным, сухим блеском в глазах, раньше тусклых и угасших.
– Обо мне… Понимаю, – тихо откликнулся Бирон, сразу изменившийся после первой вспышки своей. – Гляди же, матушка, слезы у меня на глазах! У меня, который не плакал и над гробом любимой матери… Над могилой своего обожаемого сына! Но иначе поступить невозможно, как я прошу теперь! Не думай обо мне… Думай о царстве! А я один могу теперь лишь удержать все в порядке. Столько партий при дворе. Народ бунтует. Мы и не доносили тебе, болезни твоей ради, но что ни ночь, то вспышки мятежа и в самой столице… Разбои, поджоги началися по городам; Голод надвигается. И я вижу: одному мне под силу только справиться со всею тяготою власти в эту годину. А о себе? Слушай, государыня! Мне тоже одно и есть спасение в этой бумаге. Все – волками глядят, ждут минуты… Ты закроешь очи – и я в оковах в тот же час!.. Признаюсь тебе: никто из них и не желает по доброй воле видеть меня над собою в таком блеске, в такой силе! Все подписали-таки. Значит, сумел я заставить! И если они этого не хотят, значит, в этом – единственное мое спасение! Спаси же меня, государыня!
И в искреннем порыве тоски, отчаяния, скрытого неодолимого страха наложник упал на колени и приник седеющей головой к постели своей подруги и повелительницы, умирающей так рано и некстати для него.
Вдруг рука Анны медленно, тяжело поднялась и опустилась на эту гордую всегда, теперь так смиренно склонившуюся голову.
– Бедный… бедный! – грустно, ласково заговорила она, словно утешая ребенка. – Слушай! Перед смертью, видно, проясняется… просветлела душа моя. И я вижу лучше, чем ты, своим гордым, мужским умом! Чую вот, сердцем чую: хуже всего для тебя то, что ты просишь!..
