Александр Круглов - ВОВа
— Итак, до встречи на морском берегу. И удачи вам. Завтра у вас ответственный день.
* * *Этот день надвигался. И даже случайную красоточку из Центрального дома литераторов, оказывается, занимало, что с новым днем ждет его — ВОВу, ветеран, Ивана Изюмова, и вообще, что ждет в ближайшем будущем всех коммунистов, всю Коммунистическую партию. Ивана же это не просто интересовало… с завтрашнего дня, с возвращением в партию станет его личной судьбой. Не сумеет он вместе с другими, такими же, как и он, круто и быстро многое в партии изменить, останется партия той же, что и была, с теми же, что и прежде, руководителями — обманутый ими, а теперь, напротив, одурманенный оголтелым антикоммунизмом народ возьмет, да и на самом деле, как предрекает молодая колдунья, повздернет на столбах всех партаппаратчиков-перерожденцев, а заодно иных и честных коммунистов, в том числе и Ивана Изюмова. И этого одного, казалось, уже было достаточно, чтобы внять призывам Марыськи, жены — отказаться от восстановления в партии. Тем более, что громогласно провозглашенные реорганизация партии и очищение ее рядов покуда и не просматриваются, разговоры одни. И значит, хочешь — не хочешь, а получивши завтра партийный билет, невольно снова вляпаешься в ту же компанию. Нынче ленивый лишь почем зря ее не честит. И все больше таких, которые полагают, что вообще с коммунистами, с коммунизмом напрочь покончено, цели их попраны и дело провалено.
Так и не сомкнул в эту ночь своих глаз ветеран. А в девять — минута в минуту — был уже в приемной Центральной Контрольной партийной комиссии. В длинной и строгой комнате, с богатой ковровой дорожкой и с мягкими стульями вдоль голых стен, собралось уже около десятка апелляторов — сидящих, стоящих, нервно снующих туда да сюда по ковру. Что до Ивана Григорьевича, то тревоги, нервозности он не испытывал, напротив, спокойствие и уверенность, даже горделивую и упрямую дерзость в душе ощущал. Какого черта, не он — они виноваты во всем. И не они ему, а он им делает честь, возвращаясь в изрядно подгнившие и поредевшие за последнее время ряды коммунистов. Так что они теперь перед ним пусть оправдываются. Не он, а они!
— Изюмов! — наконец объявила из-за стола яркая молодая брюнеточка.
Иван Григорьевич вздрогнул (значит, ожидая, все-таки был напряжен), оборотился весь к ней.
— Вы Изюмов? — догадалась по его движению она. — Пожалуйста, вас, — и снова отвалившись точеным легоньким тельцем на спинку мягкого стула, величаво-небрежно указала крашеным ноготочком на черный дверной дерматин.
В пятьдесят седьмом, когда исключали из партии, за такой же, но богаче, из мореного дуба и массивнее, дверью, Ивану открылся просторный, с гобеленами, совершенно пустующий зал. И лишь за бесконечно длинным столом, смещенным чуть к окнам, торжественно восседало, как ему показалось тогда, человек до полста. Вросши в кресло, как в трон, венчал дальний цоколь стола один из виднейших столпов коммунистической партии. И хотя портреты его висели повсюду, Иван не сразу признал тогда главу КПК. Под стеклом, в обрамлении рам выглядел тот моложавым, с открытым энергичным лицом, исполненным творческих сил и стремлений. А тут… Наплывшие один на другой подбородки, подобно ошейникам, подминали высокий тугой воротник, неправдоподобно чернели от краски жиденький чуб и усы, а придавленные веками узкие глазки смотрели не в мир, не на сидевших рядом коллег, а в себя — тяжело и угрюмо.
С ходу схватив это все, тогда еще совсем молодой, всем открытый Иван как-то сразу вдруг ощутил, что напрасно он здесь, что не станет этот, заплывший барским жирком, бесстыдно нашвабренный, упорно видящий только себя, да и все, что двумя рядами по обе руки от него надежно подпирают его, нет, не станут они нисходить до какого-то там, совсем не известного никому Ивана. Не способны они что-либо по чести, по совести, справедливо решать. Им, как и прежде… Да хоть дюжина двадцатых съездов пройдет… Им от Вани, от всех остальных миллионов Иванов нужна только вечная слепая покорность.
Шверник <Шверник Н. М. (1888–1970) — советский партийный деятель. С 1956 г. председатель КПК.> уперся взглядом в себя, то и дело посасывая, давно уже не свои, а вставные зубы и, не стесняясь молчал. Заседание вела сидевшая рядом с ним немолодая уже, с восточным лицом, сухая, словно мумия, женщина. И прежде чем, как и положено, дать слово ведущему дело инструктору, она, чуть коверкая неродной ей язык, негромко, но твердо поставила перед Иваном Григорьевичем один-единственный, но точный вопрос:
— Вы жалеете… Каетесь вы, что писали письмо на цека? Вы забираете назад это письмо?
— Вы спрашиваете, — уточнил, робея, чуть заикаясь, Иван, — отказываюсь ли я от написанного мною письма, раскаиваюсь ли я в этом?
— Да, — подтвердила женщина.
Ответить на это тогда Ваня мог лишь одно:
— Нет, не отказываюсь. Мне не в чем раскаиваться. Я убежден в своей правоте.
Ему было велено выйти. Когда через минуту пригласили опять, тоже ответили: Нет! КПК не находит никаких оснований для восстановления бывшего коммуниста Изюмова в партии.
Теперь же, тридцать три года спустя, за дубовой полированной дверью, Ивану Григорьевичу открылся кабинет раза в три меньше: стол чуть длиннее обычного, за ним, напротив друг друга, с десяток, не более, самых разных людей — поживших уже, средних лет, сравнительно молодых. Среди них три достаточно привлекательных женщины. Председатель, конечно, сидел, как и прежде, у цоколя, однако не в кресле, а тоже, как и другие, на стуле. И совершенно такой же, каким его знали по телеку, по кино, по портретам. Фамилия вот только не русская, странная — Пуго. «Пугало», как слишком уж вольно, однако беззлобно, с добродушным хохляцким смешком прозвала нынешнего председателя КПК Иванова жена-западенка. Впрочем, провожая мужа к этому Пуго в Москву, должно для баланса, справедливости ради, с шуточкой бросила:
— Мужик он, похоже, что надо. И внешне — рост, выражение глаз… А нос… Тебе бы такой! — подкузьмила она. — И вообще… Заметил… Как две капли на одного артиста похож. Этого, как его… Да из Прибалтики…
Вступив в кабинет, Изюмов, конечно, про все — и про нос, и про артиста, и про данное Марыськой председателю прозвище — моментально забыл. Тем более, что только занял свое место напротив него, за столом, как сидевший тут же Градченко встал и начал о нем, своем подопечном, десятиминутный доклад. Однако не прошло и минуты, как Изюмов, тоже вставший со стула, ревниво ловивший каждое слово Геннадия Евгеньевича, вдруг услыхал:
— А надо ли? Может быть, хватит? — слегка нараспев, с приятной нерусской картавинкой прервал инструктора Борис Карлович Пуго. — Я лично знакомился с делом. Есть ли здесь хотя бы один, кто не знаком? Нет? — спросил он так, что все согласно закивали головами. — Тогда пожалеем гостя, тех, кто в приемной нас ждет, а заодно и себя, и перейдем сразу к вопросам, — резким движением крепкого рта, острым прищуром живых серых глаз обратился Борис Карлович к членам комиссии. — Нет возражений? — Все и на этот раз охотно с ним согласились. — Пожалуйста, вопросы Ивану Григорьевичу, по существу.
— Вы где воевали? — спросил Ивана Григорьевича сидевший по правую руку от председателя, еще постарше Изюмова, в глубоких морщинах и не просто седой, а совершенно белый. — Где вы первый немецкий танк подбили? Когда ранило вас?
— Под Моздоком, — ответил, сразу малость пригорбившись и приглушив слишком уверенный голос, Изюмов. — Есть такой городок — Малгобек.
— Так мы с вами вместе, на одном участке сражались! — воскликнул белый, как мел. — Все лето дрались за небольшой городок, — обратился он к председателю. — Немец захватит — мы отобьем. И по новой опять, — беспокойно запрыгал на стуле. — А в партию, — повернулся он снова к Изюмову, — там же вступили, в сорок втором?
— Нет, в Будапеште, когда штурмом брали его.
— Так вот вас куда занесло! А я северней шел. Второй Белорусский — Польша, Пруссия, Померань…
— Два солдата сошлись, — скривив в ухмылке большой прямой рот, переглянулся Пуго с Комиссией. — Да им и суток не хватит!
Заулыбавшись, захмыкали и все остальные.
— Так как, товарищи? Продолжим или будем заканчивать? — поочередно пронзая всех упрямым испытующим взглядом, спросил председатель.
— Довольно… Все ясно и так, — поддержали все наперебой. — С делом знакомы.
— Нет возражений?
Их не было.
И решение приняли. И не так, как тогда: не удаляли просителя, при нем приняли. И тут же, поднявшись, Пуго его зачитал: в партии восстановить, сохранить весь потерянный стаж, а за нарушение в свое время устава, за нанесенный моральный ущерб партия приносит вам, уважаемый Иван Григорьевич, свои извинения.
«Ага! Вот как! — поднялось ликованием в душе у Изюмова. — За мной, за мной значит правда была! Была — и осталась! За мной!»
