Виктор Точинов - Молитва Каина
Сомнений нет, что большая часть драгун верна присяге, хоть и попривыкли к дурным делам в Польше. Но вся команда и не нужна… Достаточно десятка, много двух десятков оборотней, отобранных из прочих и отряженных в караул в день проезда императрицы. И Средняя Рогатка сменит имя на Кровавую Рогатку.
Он понял все, но не знал, что сделать.
Он мог убить ротмистра, не сходя с места, но боялся ошибиться и не суметь исправить ошибку.
Что, если Карин не главарь? Что, если он лишь нанятый пособник, и за спиной его скрывается какой-нибудь унтер или даже неприметный солдатик, говорящий с едва заметным польским акцентом, а то и без акцента?
Беда небольшая, будь он полностью уверен, что разминется с пулей из драгунской фузеи – на расстоянии, как ни странно, сие сложнее, чем при стрельбе почти в упор, не виден миг спускания курка…
Убьют – и что?
Ему-то разницы нет, он так иль этак, по разумению ротмистра, отсюда не уйдет, даже избегнув чумы: Карин своим самозванством отрезал себе пути к отступлению, и угодивший к нему в руки чиновник Экспедиции должен умереть, не связавшись с начальством.
Ему-то все равно, да дело пострадает.
Дознание никто не проведет, и команду не уберут подальше от столицы, предварительно взяв под арест оборотней. Он оборвет вершок, – все корешки останутся на месте, и Рогатка все же станет Кровавой.
Он понял все – и начал отчаянную игру. Игру человека, обреченного на смерть, – со своим убийцей, считающим, что все козыри на руках.
На кону стояли три ставки.
Он должен был уйти с этой луговины живым.
Он должен был уйти из карантина, и не в чумной барак.
Он – на случай, если первые две ставки не сыграют, – должен был убедить Карина, что заговор конфедератов раскрыт, что в Экспедиции все о нем ведают, от альфы до омеги, что партия заговорщиками проиграна, не начавшись. И что единственное спасение для ротмистра-изменника – немедленное бегство.
Он сделал вид, что поверил картавому убийце, что принимает его за посланца, даже за наперсника Шешковского. И рассказывал ему то, что написал вчера для обер-секретаря, благо тайны конфедератов и без того были известны если не ротмистру, то тем, кто скрывался за его спиной.
Блеф состоял в постоянно вворачиваемых ремарках: «как известно его высокородию», «как уже знает Степан Иванович», «как я ранее докладывал рапортом»…
Как новое и неизвестное он преподнес то, что в записку не попало: подробности смерти самозванца. Дескать, именно это и есть важнейшая новость, что он везет Шешковскому, остальное обер-секретарю и без того ведомо. Расписал в красках, до мелких подробностей, как умирал Лжепетр польской выделки, и свою в том роль не преуменьшил, и даже в качестве подтверждения извлек из бумажника и показал роскошные самозванческие документы…
Теперь он радовался, что второпях написал записку для Шешковского сухо, коротко, пунктами. Лишних пояснений нет, и листок, буде попадет в чужие, враждебные руки, станет похож отнюдь не на рапорт, а на краткий меморандум, сводящий воедино давно известное, но разбросанное по разным документам.
Только что произведенные выводы о драгунской команде тоже пошли в ход: он осведомился, как у своего, не знает ли ротмистр, насколько продвинулось дело о выявлении заговорщиков-цареубийц в армейских полках? Мол, когда он уезжал, круг подозреваемым изрядно сузился, – не заарестовали, часом, с тех пор супостатов?
Ему казалось, что он близок к выигрышу. Ротмистр от свалившихся на голову известий выглядел не просто озадаченным – потрясенным до глубочайшей степени. Под конец явно пытался скомкать разговор и уйти. Даже бумажник, кой наверняка собирался забрать, не стал требовать…
Он возвращался в карантин с чувством победителя. Надеялся, что возвращался ненадолго, что нынче же ночью уйдет, – запугать и обратить в бегство Карина неплохо, но куда лучше доставить в каземат Петропавловки. Очень уместно будет там смотреться Вологодского д'агунского полка секунд-'отмистр Ка'ин, а даже его картавость при допросах не помешает…
А потом появился невесть откуда Иван Белоконь, словно бы накушавшийся в своем карантине болотных мухоморов. И перевернул все с ног на голову, попутно раскроив означенную часть тела.
* * *Разбитой головой ущерб от покушения Ивана не исчерпался.
Пропали пистолеты, и стилет, и пояс с деньгами, и даже панцырь с тела сняли. Но, что главнее всего, – пропал бумажник с документами.
По рассказу Машеньки, когда его, бесчувственного и окровавленного, вернули в карантин (а времени после выстрела минуло изрядно), на запястье была лишь браслетка с обрывком цепочки. Внесли его папенька и Савелий Иваныч, коих для сей работы вывели на улицу. Они же с маменькой, приняв попечение над больным, браслетку сняли, чтобы не делала препятствий кровотоку. Не враз разобрались, как снять, снималась она хитро, но сняли.
Он – уже сейчас, отобедав – спросил, где браслетка, и, получив, обследовал дотошно. Цепочка оказалась не порвана, перекушена в одном звене чем-то острым, вернее всего клещами или слесарскими щипцами. Бумажник взял не казак Иван, тот в лучшем разе имел времени лишь выдернуть пистолет из ослабшей руки. Бумажник находился у ротмистра, и он вновь порадовался, что записка никак не опровергнет его выдумки, прозвучавшие на луговине.
Интересно, ротмистр при обыске сам рискнул касаться подозреваемого в чуме, или кого-то из нижних чинов заставил? Вопрос был из области отвлеченной риторики, ответом Каин не интересовался.
Он поглядел сквозь щели досок, застивших окно, и обнаружил новацию: внизу, как раз под их комнатами, дежурили пять драгун, при палашах и фузеях. Под иными окнами, сколько он мог видеть, постовых не стояло.
Когда принесли обед, он скрылся в женской половине, решив, что лучше и далее числиться серьезно больным, едва не умирающим: все блюда и напитки через дверное окошко получала лишь Машенька, наученная должным образом на случай, если спросят про его здоровье. По справке от нее выяснилось, что принесли обед двое солдат, лишь с палашами, как и было заведено в первые два дня. Но сопровождали их еще четверо, вооружившись, словно в бой, и так всегда бывает после нападения Ивана. Постоянно у их двери солдаты не дежурят, но где-то невдалеке, на стук появляются быстро – опять же вчетвером, оружные.
Все стало на свои места. Ротмистр битый волк, хоть и взволновался, да голову со страху не потерял, и в тот же час в бегство не ударился. Или вовсе не имеет такого намерения, или ведает, что ополоумевших, сломя голову несущихся беглецов ловят допрежь прочих, – и тогда сейчас подготавливает свой уход.
Он, Каин, жив лишь потому, что ротмистр не мог исключить такую возможность: если Шешковский ждал возвращения своего конфидента к определенному сроку, то способен понять, что с тем стряслось, и начнет розыск по карантинам. Слишком многие слышали слова, сказанные поверх драгунских голов у шлагбаума, чтобы спрятать концы в воду и от всего отпираться.
Ему дали отсрочку, дозволяя помереть самому, от раны в голове или же чумы. На чуму ротмистр должен полагаться более – если из пятерых карантинированных трое заболели, у оставшихся шансов выжить нет. По крайней мере шансов, видимых без увеличивающего стекла…
Но отсрочка дана. А чтобы Каин не использовал ее для иного – карантин обратили в добротно охраняемую темницу.
Разумно. Он сам бы не сделал лучше, окажись на месте ротмистра и зная, что знает тот. Из чего следовал печальный вывод: ежели не помрет сам, добьют, – когда придет час бегства или же минет некий срок, а люди Шешковского не объявятся. Он тоже не стал бы церемониться с попавшим в руки врагом.
Бежать сейчас он не мог, и к вечеру, дождавшись тьмы, не мог: силы восстанавливались медленно.
Обед, вполне пристойный по здешним меркам, укреплению ослабшего тела весьма посодействовал. По карантину Каин двигался свободно и с Машенькой говорил без прежнего мучительного напряжения, и вообще выглядел оправившимся. Но сам чувствовал: на то, чтобы вышибать двери, либо прыгать в окна, либо вступать в безоружную схватку с караулом, сил никоим образом не достанет.
На окончательную поправку он отвел себе сутки, решив спытать судьбу через ночь. Дольше мешкать не след. Ротмистр сейчас как на иголках сидит… нет, как на саблях острых, вверх повернутых и до сердца дойти способных. Его, как пуганую ворону, любой куст напугать может. Нежданный визит начальства, например, или случайно заданный вопрос, показавшийся двоесмысленным. Под петлей ротмистр ходит, изменникам причитающейся, сам то понимает и в каждом встречном шпиона Экспедиции подозрить готов… В любой миг сорваться может.
Но сутки придется выждать… Точь-в-точь как ротмистр – не то на иглах, не то на саблях сидючи.
