Борис Изюмский - Дальние снега
Справа во всю стену висело панно: Петр I на коне во время Полтавской баталии, слева — бухарский ковер с белыми кругами посередине. В углу высилась цвета слоновой кости кафельная печь, на некотором расстоянии от нее выстроились стулья с резными спинками, а посреди комнаты утвердился массивный стол. Позади него открылась дверь, и, верно, из внутренних покоев вышел дородный, вельможный, с высоко поднятой грудью генерал, поглядел на Меншикова с надменной неприязнью.
Перед губернатором поникло стоял в помятом кафтане, с поредевшими волосами непокрытой головы, обросший седой щетиной старик. Долгорукий пытался вызвать в себе ненависть к нему, но не находил ее.
— Вот и свиделись, — скупо сказал губернатор и еще более выпятил грудь в кавалериях.
Подала о себе весть давняя подагра — пальцы ног жгло, хоть караул кричи, но следовало терпеть.
Плечи Меншикова стали совсем вислыми, будто на них навалился новый груз, — запамятовал, кто здесь правит.
— Кликни арапа Абрамку, — приказал Долгорукий Окунькову.
И через две минуты в кабинет вошел поручик Петров. Лицо его было усталым, казалось, на нем лежала коричневая пыль, курчавые волосы потускнели.
— Узнаешь знакомца? — спросил у него губернатор.
Поручик сразу же, как только переступил порог, узнал своего губителя Меншикова, но, скользнув равнодушным взглядом по опальному, опустил глаза — не до мести было. Единственно, о чем вожделел, — вырваться из студеной Сибири, вырваться во что бы то ни стало. Ему, родившемуся в Абиссинии, приходилось здесь особенно тяжело.
Он был вывезен с родины восьмилетним, подарен царю Петру, пять лет обучался во Франции инженерству. И вот теперь, оставив за спиной тридцатилетний рубеж, гибнул в стужах, возводил, не получая жалованья, никому не нужную крепость у реки Селенги. Может быть, то, что пал светлейший — а Петров теперь твердо знал об этом, — облегчит его судьбу? Хотя бы в Тобольск переведут до разрешения возвратиться в Питербурх.
— Аль не рады друг другу? — все еще надеясь, что комедия разыграется, допытывался губернатор, но уже и сам утратил интерес к спектаклю.
— Узнаю, — глухо произнес Петров.
— Может, хочешь что сказать ему?
— Пустое дело — словеса тратить, — устало ответил поручик, а самого не оставляла мысль: «Отпустили бы меня отсюда, только б отпустили».
Александр Данилович поднял на поручика измученные глаза:
— Не вини строго, коли можешь…
Петров и на этот раз ничего не ответил.
Губернатор недовольно шевельнул бровью — феатр не удался. Приказал поручику:
— Иди!
А сам решил сегодня же отправить его обратно в Селенгинск.
Меншикову же сказал медленно и веско:
— Держать тебя по указу станем в Березове неисходно… И без всякого упущения. А буде нарушишь — взыщу по военному суду. Чести и деревень ты лишен праведно. В Березове живи смиренно, добропорядочно. Не твори противность узаконениям. И лишнее не блювай… Иначе недолго и язык тебе урезать, как сам ты то делал…
За окном ударила вестовая пушка с Троицкого мыса, и в ту же минуту на Спасской башне часы пробили несколько раз.
— Уведи в острог! — приказал губернатор Окунькову.
Березов
Они проходили длинным плацем, где юнцы занимались военной премудростью: пленный швед под барабанный бой обучал их приемам с деревянными ружьями и алебардами.
Меншикова принял комендант острога, пожилой, седоусый капитан, с пустым рукавом, заткнутым за пояс.
— Куда ж мне тебя определить? — словно вслух размышляя, сказал он сострадательно. — Ежели в подвал, так вроде не по чину… А ежели…
Меншиков положил на стол золотой империал. Капитан нахмурился, отсунул деньги.
— Ладно, отведу тебе камору получше. И холопей твоих рядом помещу. Ради встречи нашей… Давненько с тобой, Данилыч, не видались…
Меншиков, ничего не понимая, недоуменно поглядел на коменданта.
— Не признаешь? А я не один год под началом твоим в корпусе прослужил. Эскадроном драгун командовал. Батурин с тобой жгли, за Карлусом по степи гонялись… На Пруте картечина турецкая меня вдарила, а лекаря руку отчекрыжили.
— А здесь-то как оказался? — спросил Меншиков эскадронного, которого теперь припомнил.
— Да тому уже годов пятнадцать будет, — словоохотливо ответил комендант. — Хотели меня поначалу в инвалидную команду определить. Там ведь, известное дело, рази что с голоду не помрешь. А у меня семейство большое, сосед — из приказных — деревеньку по суду оттягал. Еле упросил у Военной коллегии, чтоб сюда взяли. Так и живу. У нас здесь речонка Курдюмка есть. Кто из нее воду попьет, сибиряком станет. Вот мне и довелось…
И осёкся. Мог ли светлейший захотеть стать сибиряком…
— Так что камору тебе получше отведу, — повторил комендант. — По острогу ходи невозбранно, токмо за ворота — ни-ни. А ежели еду какую получше захочешь, можно за особливую плату из офицерской кухни брать.
«Э-хе-хе, — огорченно думал комендант, идя коридором острога, — таких заслуг, и на тебе — в узилище… Смелости подобной в жизни не встречал. О меньших заботился… Неужто власть да корысть до бездны довели?»
…Камора оказалась сухой, со сводчатым потолком, какие бывают в монастырях и церковных притворах. Правда, Мария со страхом поглядывала на кольца, ввинченные в каменные стены, на крохотное оконце, густо забранное решеткой.
Холопы быстро прибрали камору, вымели прелую солому, постелили господам на полу что пришлось.
Люди вольные — лекарь, домашний священник — под разными предлогами отстали в дороге. А крепостных князь тащил за собой в Сибирь, как кафтан, как Тимулю, тащил, выдавая копейки на пропитание, требуя от них смягчить господскую участь. Никому не было дела до того, что у Мартына осталась где-то престарелая мать, у Глафиры — жених, у Анны — дети, уже выросшие, но все равно дети.
В камору пришел смотритель, потоптался на месте, спросил:
— Обед нести-то?
Вскоре притащили горшок идей с бараниной, пельмени, пирог с вязигой, полуштоф водки и балык на закуску. Потом Мартын добыл обед и для дворовых — щи с соленой рыбой, кашу, кувшин кваса.
Меншикову кусок в глотку не лез. Только выпил одну за другой две чарки водки, заел коркой пирога. Мария тоже почти ничего не ела, сидела, понурив голову. При взгляде на нее у отца-то и отшибло аппетит.
— Мартышка! — позвал Меншиков. — Подай закурить.
Но в парчовом кисете не оказалось ни крохи табака.
— Поди в город, купи фунт черкасского, — велел он Мартыну.
— В Березове, ваша светлость, поди, хорошего табаку не сыщешь. Надо бы поболе купить, — хозяйственно заметил Мартын.
— Тогда три фунта. И припасов на дорогу, сам знаешь каких. — Меншиков сунул ему в руку несколько серебряных рублей.
— А если солдат караульный не пустит?
— Целковый ему дай. Иди.
Холоп ушел, а Меншиков продолжал сидеть на табуретке, молча посасывая пустую трубку. «Только бы не превратиться в ропотника. Надо проиграть остаток жизненной партии. Наверно, правильнее всего показывать покорство судьбе, благолепие. Березов — это наша Голгофа. Пусть думают фарисеи: сломленный старец ударился в веру. Ждать терпеливо… Может, фортуна еще раз вызволит».
…Дети не решались потревожить отца. Мария тихо вышла из коморы, на острожном дворе села на скамейку возле караульной будки. Нахлынула тоска по матери. Тайно Мария уже выплакала глаза и сердце. Вот, осталась за нее. Хорошо, что не убежала с Федором, теперь здесь нужнее.
Возникло лицо его: Федор будто что-то обещал, приободрял, слал весточку из далекого, навсегда отторгнутого мира.
…Выскользнул из каморы и младший Меншиков. Свернул налево и, немного косолапя, пошел по коридору, в глубь тюрьмы, с любопытством озираясь по сторонам. Где-то внизу, видно, в подземелье, пропитой голос глухо пел разбойничью песню о ножах, колодках, воле, вырванной в побеге.
Из-за одной, железом окованной, двери доносился надрывный вопль:
— Ой, батюшки, ой, родимые, не брал я зипун с кошелем, купчиха облыжно наговаривает. Сама, небось, полюбовника одарила, а на меня напраслину возводит. Вот те крест святой, не брал!
— Ты, шелудивый, двуперстьем своим не тычь — здесь те не молельня раскольничья, — грубо оборвал хриплый голос. — Не чини отговорки, говори подобру: куда краденое девал?
— Да я и пальцем не трогал — Христом-богом клянусь!
— В кнутье!
Из-за двери раздались истошные крики избиваемого.
Александр невольно поежился и повернул в другую сторону. Коридор вывел его во двор.
Он пересек двор и подошел к стене в два человеческих роста. Неужели отсюда нельзя выбраться и придется плыть в распроклятый Березов, жить там до скончания века?
Он ощупал рукой стену, сложенную из вековых замшелых бревен. Нет, не одолеть. Да и куда податься? На чужбину? Он припомнил ландкарту, которую заставлял его изучать профессор Генингер. От Тобольска до ближайшей границы — тысячи верст. Не добраться.