Д. Коштолани - Нерон
Нерон с горечью рассмеялся: «Да, бездетная мать несчастных и униженных!»
— Но она благородна. Во мне же нет благородства, нет возвышенности…
— Если бы ты знала, как мне претит возвышеннее! Ее скучная возвышенность!
Поппея слушала; подняла умную голову — маленькую голову змеи… проговорила решительно и восторженно:
— Ты — художник, истинный поэт…
— Да, — сказал Нерон, словно на мгновение очнувшись от сна. — Но я давно ничего не пел.
— Спой что-нибудь.
Он принес лиру и жестким прикосновением извлек нестройную разноголосицу звуков.
Поппея в совершенстве владела лирой, но бесподобно играла и на другом божественном инструменте: на струнах чужой души.
— Написал ли ты что-нибудь новое?
— Нет.
— Ты запускаешь свой талант. Жаль. Я знаю несколько твоих стихов наизусть — они прекрасны! Но у тебя много врагов.
— Много, — хрипло повторил Нерон, кладя лиру в сторону. — Все мне враги!
— Это понятно. Художники завистливы, всегда соперничают друг с другом. Но отчего ты это допускаешь? Твои стихи и твоя музыка — безвестны; ты до сих пор скрывал их от мира, прятался. Во дворце у тебя слишком тесный круг слушателей и мало ценителей искусства. Отчего бы нам всем — многим, многим тысячам — не увидеть и не услышать тебя? Художник не может удовлетвориться узкой средой своих приближенных.
Впрочем, я забыла, что императрица — любительница музыки.
— Она? Ты заблуждаешься.
— Как странно! Разве она не любит флейты?
— Нет. Но отчего ты это спрашиваешь?
— Я кое-что слышала… Так… всякие пересуды!
— Какие?
— Оставим это!
— Я желаю сейчас же все узнать! — возбужденно возразил Нерон.
— Говорят, что какой-то флейтист тайком играет под ее окнами. Но это, без сомненья, лишь пустые толки…
— Как его зовут?
— Я забыла… подожди! Кажется, его имя Эвцерий!
— Эвцерий! — воскликнул император. — Египетский юноша! Да, он флейтист, и я его знаю.
Поппея утвердительно кивнула головой.
— Он целыми ночами играет в саду, под покоями императрицы. Его музыка часто мешала мне спать!
— Говорят, что он еще ребенок, — снисходительно заметила Поппея и перешла на другую тему…
Когда она собралась уйти, Нерон подал ей нитку жемчуга… Но Поппея отклонила его дар. — Нет, я не ношу драгоценностей.
И она небрежно вернула императору ожерелье, словно на нем были нанизаны ничего не стоящие камешки.
— Что же мне дать тебе?
— Себя! — просто и смело проговорила Поппея.
— Аспазия, Фрина, Лаиса! — воскликнул Нерон в неистовом восторге…
— Поэт! — шепнула ему Поппея и выскользнула из зала.
Внизу она опустила вуаль. Поспешила домой. Ее ожидал Отон. Оба были довольны. Но Отон продолжал представляться ревнивым, ибо деньги у него иссякали, а квесторство приносило лишь мизерный доход. Они решили, что на первых порах Поппея не должна принимать от императора никаких подарков — ни жемчуга, ни золота. Было бы оплошностью за такую дешевую цену продать будущее. Отон готовился по меньшей мере к наместничеству. Поппея же ставила себе иную цель. Она метила гораздо выше.
В тот же вечер покои Октавии были заняты воинами. Немедленно, при свете факелов, был учинен краткий допрос. Эвцерий не признавал за собой никакой вины. Однако его бросили в темницу и заковали в кандалы. Служанки Октавии ни в чем не признавались. Они давали воинам дерзкие ответы и плевали им в лицо, когда те, черня молодую императрицу, хотели вынудить у них подтверждение нашептанной им клеветы.
Октавия не могла ответить на поставленные ей вопросы, она не могла даже объяснить, отчего она последнее время так много плакала, и ее печальное настроение было приписано тоске по возлюбленному. Император осудил ее на изгнание, и на следующее утро она, под конвоем, была препровождена в Кампанию.
Поппея тем временем отлучилась из Рима. Но она прислала к императору Алитироса с рекомендательным письмом, в котором представляла его как своего давнишнего знакомого и как прекрасного артиста. Она хвалила его простой, всегда успешный метод преподавания, открывший многим чары и тайны искусства. Его система была действительно чрезвычайно несложна. Алитирос восхищался всем, что слышал от Нерона, не исправлял его ошибок и хулил своего предшественника, которого обзывал старым пьяницей.
Он сразу понравился императору и занял место уволенного Тэрпния. От него Поппея узнала о судьбе Октавии, после чего немедленно вернулась.
Еще накануне посещения ею дворца она начала прихорашиваться: натерла руки крокодиловой мазью, чтобы они были нежны и белы и покрыла перед сном лицо слоем помады, изготовлению которой ее научила мать. Рано утром Поппея смыла помаду теплым молоком. Затем она приняла ванну. Рабыни высушили ее тело лебяжьим пухом, отполировали ее ногти и натерли ее язык пластинками из слоновой кости, чтобы придать ему бархатистую мягкость…
Наконец она, сияющая, предстала перед императором.
— Дочь древних царей! — театрально произнес Нерон, сопровождая свои слова широким жестом, — ты любима императором.
— Но я люблю не императора, а тебя, — многозначительно проговорила Поппея.
— Я тосковал по тебе, — со вздохом сказал Нерон.
— Я это хотела. Я рада, что принесла тебе страдание. Ты поэт, ты должен страдать. Тебе, поэту, я отдаю свои алые уста… Я — твоя!
Она чуть не задохнулась от его поцелуя. Наконец, оторвав свои губы от этой страстной ласки, она взяла поэта за руку и непринужденно повела его вниз, в императорские сады.
XVII. День молчания
Рим — огромный, рычащий, никогда не отдыхающий город!
Чудо мира! Неумолкающей вопящей гортанью он с утра до вечера изрыгает шумы: человеческие голоса, звон металла, грохот мастерских — всю гамму жизни.
С раннего утра поднимается гул. Булочник ходит из дома в дом, молочник вспугивает своей песнью заспавшихся. Пробуждаются хижины, прижавшиеся к подножиям холмов, оживают почти исчезающие за тучей пыли дома с наемными каморками, лестницы их грязны и пахнут сыростью; в клетушках ютятся бедняки, разделяющие постель с женой и пятью-шестью детьми; утренний их завтрак состоит из ломтя заплесневелого хлеба. На улицах — суета. В мастерских кипит работа. Молот, долото и пила хором переговариваются. Возницы осыпают бранными окриками рабов, пересекающих их путь. Юные гладиаторы перед воротами своей школы вступают в схватки с уличными мальчишками. Цирюльники любезно раскланиваются с клиентами и всяческими прибаутками заманивают в свои лавочки идущий мимо народ. Из кабачка раздается вопль какого-то здоровенного детины, получившего кулаком по носу; обступившие его посетители гогочут.
На перекрестках фокусники, гадальщики, скоморохи, заклинатели змей и дрессировщики свиней так громко рекламируют свое искусство, что покрывают даже гром колесниц.
Безучастно льется человеческий поток: тут и патриции в носилках, и изнемогающие под непосильными тяжестями рабы. Иногда под нарядными тогами скрываются подозрительные личности, вымогатели наследств и опасные плуты, не имеющие денег даже на обед, но щеголяющие поддельными кольцами, дабы снискать доверие наивных старичков, приехавших из провинций.
Город кишит инородцами. Среди пестрой толпы слышатся чуждые наречия, пересыпанные исковерканными латинскими словами. Доносится певучая речь греков, арабов, египтян, иудеев и мавров, и раздается варварский гортанный говор парфян, аланов, каппадокийцев, сарматов и германцев.
Весь этот шумный рой стихал лишь в феврале, во время Фералий, праздника мертвых.
Тогда выкрики умолкали; лавки и храмы закрывались и ниоткуда не долетала музыка. Каждый думал лишь о похороненных. В этот день Плутон разрешает теням умерших посетить землю; на кладбищах и над саркофагами великих покойников, находившимися на главных улицах Рима, пылали смоляные факелы.
Нерон в день Фералий, никого к себе не допуская, удалился в тот зал, где некогда, исполненный восторженной веры и страстного вдохновения, написал свои первые стихи. В окно монотонно стучал зимний дождь…
Вот уж долгое время Британник покоился в мавзолее Августа и не смущал больше Нерона.
Император посвятил своей новой возлюбленной стихи, а Алитирос сочинил к ним музыку. Поппея, которую Нерон считал тонкой ценительницей искусства, казалась очарованной этими стихами.
Сам он не задумывался над своими новыми произведениями; он приучился, читая их, обращать внимание лишь на лица окружающих, подстерегая на них выражение восторга. Но в день Фералий в нем вновь зародились сомнения, как в ту ночь, когда он не мог уснуть и страстно пытался воплотить в слова свою тоску.
Под вечер тучи заволокли небо. Нероном овладели мучительные мысли. Его беспокоило воспоминание о Британнике. Он знал, что во время похорон дождь смыл гипс с лица усопшего, и на нем снова выступили синие пятна. Он боялся, что Британник подымется вместе с другими тенями и духами и проникнет в дворцовые залы.
