Александр Филимонов - Проигравший.Тиберий

Но, в общем проблема Юлии была куда меньше другой проблемы — ее старшие дети, Гай и Луций! В особенности Гай, готовящийся справить свое совершеннолетие и вслед за этим наверняка рассчитывающий получить какую-нибудь важную должность в обход всех правил и сроков. И Луций, что всего на год младше Гая, — они оба ненавидели Тиберия, и вовсе не потому, что он плохо обращался с их матерью. Он был их потенциальным соперником в споре за наследование императорского трона! И соперником очень опасным. На их стороне была любовь Августа, их обоих усыновившего. Но на стороне Тиберия было множество заслуг перед отечеством, огромный государственный и военный опыт и, самое главное, поддержка Ливии! Что перевесит? Что окажется важнее в глазах сената и народа, когда Август умрет (а ведь этого, наверное, недолго ждать)?

Значит, понял Тиберий, матушка сумела заставить Августа пренебречь мнением Гая и Луция и тем самым ущемила их гордость и юношеское тщеславие. Но неужели она не понимала, что это еще больше усилит их ненависть? Вывод один: Ливия нарочно стремится сделать вражду Гая и Луция к Тиберию еще более сильной. Но зачем ей это нужно?

Приветливое письмо императора не принесло Тиберию радости. Напротив — оно погрузило его в глубокую печальную задумчивость. Ему вдруг стала отвратительной мысль о том, что надо возвращаться в Рим, в этот проклятый город, где вечно будешь ощущать опасность и страх гораздо большие, чем на войне. Яд в кубке с вином убивает гораздо вернее, чем копье германца. Но германец, побежденный тобой, все же испытывает к тебе какое-то варварское уважение, его можно взять в свою личную стражу и быть уверенным, что он умрет, защищая тебя. А в Риме от кого Тиберию ждать уважения и верности? А если не уважения и верности, то хотя бы простого доброго отношения к себе?

Он не нуждался в друзьях и родственниках, его не радовали предстоящие почести. Ему не хотелось ехать в Рим, но также не хотелось и оставаться здесь. Тиберию хотелось одного — покоя. Ему до смерти надоели и лишения войны, и неприятности государственной службы.

Он решил, что по возвращении в столицу станет просить Августа о своей отставке.

— Отечеству нужно, милый Тиберий, чтобы мы наконец помирились, — сказал Август в своей обычной полушутливой манере. — Бабам на рынках и то есть о чем болтать. Так что давай-ка не куксись.

Тиберий натянуто улыбнулся, чтобы как-то ответить на слова императора. Действительно, пришла пора помириться. Августу лучше знать — с кем ему быть в ссоре, а с кем Не быть.

Разговор происходил, как всегда, за ужином. На этот раз в триклинии дворца Августа собралось много гостей — кроме близких еще нынешний консул (получивший консульство совместно с Августом) молодой Квинт Гатерий, закадычный друг Азиния Галла, мужа Випсании, а также несколько сенаторов с женами. Поэтому слова Августа, обращенные к Тиберию, носили более политический, нежели родственный характер.

— Я предлагаю выпить за здоровье нашего триумфатора! — провозгласил Август, поднимаясь на ложе с наполненным кубком.

— И за твое здоровье, Цезарь! — поспешно ответил Тиберий. Ему страшно захотелось глотнуть вина, но торопиться пить за себя самого было бы невежливо. Другое дело — за императора.

— За тебя! За тебя, Цезарь! — раздались со всех сторон голоса присутствующих. Август, довольно усмехаясь, поднес к губам золотой сосуд со своим изображением.

Ливия, сидевшая рядом с мужем, недовольно поджала губы: уж слишком легко Август согласился с такой поправкой к тосту за ее сына. Этот тост вчера вечером они долго обсуждали, и Август согласился, что должен его произнести и настоять, чтобы он был выпит именно за Тиберия. Что послужит хорошей иллюстрацией для сенаторов и назиданием для молодого Гая, то и дело бросающего в сторону Тиберия презрительные взгляды. «Августу придется сделать серьезный выговор, — подумала Ливия. Он к старости делается каким-то уж вовсе легкомысленным, словно мальчишка».

Однако через мгновение лицо Ливии снова обрело приветливость: ужин продолжался и ни в коем случае нельзя было портить настроение гостям. Но и оставлять происшедшее без поправок тоже нельзя.

— Я все же хочу провозгласить тост именно за тебя, мой отважный сын, — слегка повысив голос, обратилась она к Тиберию, — За твои неустанные труды и подвиги, которыми отечество и Август обязаны тебе, как никому другому!

Она сказала еще несколько слов в таком же роде, обводя взглядом собравшихся, и от ее взгляда даже рабы, обслуживавшие гостей и хозяев, зашевелились побыстрее, наполняя кубки, подставляемые со всех сторон. Даже Гай, сидевший по другую сторону от Августа, протянул рабу с кувшином кубок. Ливия могла быть довольна, но все же процедуре не хватало чего-то важного, несмотря на послушно поднятые чаши. Не хватало сердечности, той самой, что сопутствует тостам за здоровье Августа или того же молокососа Гая. Положение спасла жена одного из сенаторов, кубышка Марция.

— И правда! Мне так хочется выпить за здоровье твоего мужа, дорогая! — пропищала она, обращаясь к Юлии. — Ты такая счастливая! Я бы на твоем месте просто ревновала его ко всем красивым женщинам! — И она послала Тиберию улыбку, от которой его передернуло.

Общий смех, вызванный словами дурочки Марции, был вполне добродушным. Засмеялся даже Август, не обратив внимания на побагровевшую от стыда Юлию. Впрочем, это могло быть не стыдом, а целомудренной стыдливостью.

Ужин продолжался под веселые и шумные разговоры о всякой всячине. Без сомнения, это был один из самых приятных ужинов за последнее время, не омраченный ни политикой, ни ссорами, ни дурным настроением императора. Лишь одному человеку он причинил некоторые неудобства — самому Тиберию, потому что ему до завершения пиршества пришлось окружать Юлию заботой и вниманием, следить, чтобы ее блюдо не оставалось пустым и, стиснув зубы, отвечать на все ее глупые вопросы о том, какая погода была в Германии и страшно ли, когда происходит сражение. Тиберий видел, что жена, имевшая полное представление о том, о чем спрашивала (бывала и в Германии, видела и сражения), на самом деле старается заслужить его расположение, заставить его хотя бы поговорить с ней по-доброму. Под внимательными взорами гостей Тиберию приходилось поддерживать глупейший разговор с Юлией, даже придавать голосу некую ласковость, и он со злостью смотрел, как Юлия становится все более оживленной, глаза ее начинают блестеть знакомым возбужденным блеском, который немало пугал его во времена их непродолжительной супружеской близости. Она явно считала, что добивается успеха и кладет начало новому этапу их отношений. Какая пошлость — измотанный в боях муж возвращается в объятия любящей жены! Старая раскормленная корова, наплодившая ненавистных Тиберию выродков. Во все время ужина Юлия то и дело принималась поигрывать красивым ожерельем из синих сапфиров, которые Тиберию пришлось ей подарить на глазах у Августа. Юлии хотелось, чтобы все заметили, как ей приятен подарок и как щедр к ней Тиберий, подаривший столь дорогую вещь.

Под самый конец ужина Август завел разговор о делах.

— Да, милые мои, — сказал он, подперев щеку ладонью и ни к кому конкретно не обращаясь, — Мы славно повеселились нынче. Большое испытание для наших животов. Ибо, — он наставительно поднял палец, — живот болит от двух вещей: от смеха и чрезмерной пищи! И это хорошо, потому что тяжесть в желудке не дает нам забыть о бренности существования.

— Эта мысль совсем не к месту, — попыталась остановить мужа Ливия. Но Август ее не слушал.

— Мне давно уже не дает покоя вот что. Мы тут обжираемся, веселимся, а что делает в это время наш народ? Те самые простые римские граждане, о благе которых мы долдоним повсюду?

— Мне думается, Цезарь — то же, что и мы, — удивленно вскинув брови, ответил консул Гатерий. Ему, как старшему после Августа народному попечителю, не следовало оставлять такой вопрос без внимания, — Римляне от мала до велика празднуют замечательную победу нашего Тиберия Нерона и пьют за его и твое здоровье.

— А, нет, — пренебрежительно отмахнулся Август. — Я не про это говорю. То, что сегодня в Риме все лыка не вяжут, — не такой уж секрет. Я вообще говорю: как живет народ? Не вы, господа сенаторы, и не прочие богатеи, а простой народ? А ведь это, — Август вновь поднял указательный палец, — главное, что должен знать всякий правитель. Мы видим наш народ только во время праздников, когда он собирается, чтобы на нас поглазеть и в надежде получить горсть медяков. И становится толпой, намерения которой и так ясны. Но вот чем живут люди, трудно ли им, не таят ли они на нас зла за то, что мы дерем с них слишком много шкур? Вот об этом я думаю.

— У меня нет сведений о недовольстве, Цезарь, — убежденно сказал Гатерий.

— А, твои сведения… — снова отмахнулся Август. — Прости меня, консул, если мое мнение не совпадает с твоим, но все сведения, что к тебе приходят, — это дерьмо с сахаром. Ничего, ничего, — повернулся он к Ливии, — Все уже сыты, аппетит никому не испорчу. Твои квесторы разве тебе скажут правду, Гатерий? Им же главное — не раздражать тебя. Так всегда бывает, я знаю. Но я, — и Август в третий раз поднял палец, чад означало близкое завершение его мысли, — намерен покончить с неправдой. Скоро я вплотную займусь жизнью простою народа. Того, который, между прочим, кормит и меня и вас, мои дорогие. Завтра предоставлю сенату новый указ!