Владимир Войнович - Деревянное яблоко свободы
Был еще неопрятно одетый господин со щекой, раздутой чудовищным флюсом.
– А позвольте вас спросить, господин будущий доктор, кого и от чего лечить собираетесь?
– Да знаете, мы с женой решили, когда выучимся, построим в деревне бесплатную больницу для мужиков.
– Бесплатную больницу! А хлеба вы им бесплатного дадите? А может, вы мужика от труда его тяжкого разогнете? Тогда он и болеть не будет, и больницы ему ваши не нужны будут совершенно. Не лечить мужика надо, а топор ему в руки дать, а уж дальше он сам полечится. Ну ничего, еще немного, еще годочков пять-шесть, а потом…
– Что потом?
– Ничего, господин будущий доктор. Вглядитесь внимательно в мое лицо. Вы еще увидите его на портретах.
От Москвы три станции проехал церемонный человек с сильно выпяченной грудью и выпученными глазами.
– Молодой человек, не угостите ли папироской, – подошел он ко мне.
Я угостил. Он закурил, поклонился:
– Благодарю вас, позвольте представиться. Литератор Скурлатский.
– Кандидат прав Филиппов, – отрекомендовался я.
– Далеко ли изволите ехать?
– В Швейцарию.
– На отдых?
– На отдых. – Мне наскучило вдаваться в подробности.
– Прекрасная страна, – мечтательно вздохнул Скурлатский. – Какие живописные виды. Между прочим, должен вам сказать, что из Женевы в Лозанну замечательнее всего путешествовать на велосипеде. Прекрасная дорога, прекрасный пейзаж, удовольствие необычайное. А какие люди! Совершенно другой дух. Свободные из поколения в поколение. Культура в самом последнем пастухе невероятная.
– Вы много раз бывали в Швейцарии?
– Бывал, как не бывать, – задумчиво сказал он, пуская дым на оконное стекло. – Всю Европу объездил. Помнится, как-то с Николаем Васильевичем Гоголем поехали мы в Неаполь…
– Вы знали Гоголя? – заинтересовался я.
– Не только знал, но и был весьма дружен, – сказал он со сдержанным достоинством. – Особенно в последние годы, когда Николай Васильевич вообще сторонился людей, чуждых ему по духу. Он часто жаловался, что вокруг слишком мало людей, с которыми можно поговорить. «Для меня, – бывало говаривал он, – вообще уже никого не осталось. После смерти Пушкина только вы да еще два-три человека».
– А Пушкина вы тоже знали?
– Знавал и Пушкина, – вздохнул он. – Учились вместе в лицее.
– Позвольте, – не понял я. – Как это могло быть? Пушкину сейчас было бы за семьдесят, вам же на вид не более пятидесяти.
– Да, да, – покорно согласился Скурлатский. – Я просто раньше пошел учиться.
«Лет за двадцать до своего рождения», – отметил я про себя.
– А простите, какие же книги вы написали? Мне что-то ничего вашего не попадалось.
– Ничего удивительного, – скромно сказал Скурлатский. – Издавать книги – дело в наше время довольно трудное. Серьезные вещи не пропустит цензура, а писать что-нибудь на потеху нашей праздной публике – дело, извините меня, мало привлекательное.
– Но, однако, некоторые все же ухитряются говорить дельные вещи даже и через цензуру.
– В том-то и дело, что ухитряются. Но так можно и самого себя перехитрить. А если написать что-нибудь в полную силу, так где это напечатаешь? Разве что в «Колоколе», а? – Он вдруг приложил руку к груди, выпучил еще больше глаза и засмеялся громким квакающим смехом.
Перестал он смеяться так же неожиданно, как начал.
– Да, – сказал он серьезно. – Литература – дело ответственное и тяжелое. Приходится иногда говорить нелицеприятные вещи не только власть имущим, но и ближайшим друзьям. С Николаем Некрасовым два года не кланялся. Помните эту историю, когда он посвятил стихи Муравьеву, бывшему в то время председателем следственной комиссии по делу Каракозова? Помните, что он там написал?
«Бокал заздравный поднимая,Еще раз выпить нам пораЗдоровье миротворца края…Так много ж лет ему… ура!»
Я тогда сказал: «Николай, я тебя понимаю, тебе нужно сохранить журнал, но даже ради такой цели называть палача миротворцем вряд ли стоит». А? Как вы считаете? После этого три года не разговаривали…
– Вы сказали – два, – поправил я его довольно бестактно. Но он ничуть не смутился.
– Я сказал: два года не кланялись. А не разговаривали три. И что вы думаете? Пошло ему на пользу. «Кому на Руси жить хорошо?» читали? Неплохая вещица, очень неплохая. С отдельными срывами, но сделана недурно. Кстати, не встречалась ли вам в «Сыне Отечества» моя статья об этом его сочинении?
– Нет, кажется, не попадалась, – смутился я.
– Жаль. За литературой надо следить. Впрочем, статейка у меня, кажется, случайно с собой… – Он полез в боковой карман и достал аккуратно сложенную, потертую по краям вырезку из газеты. – Да, вот она. С вашего разрешения, я вам кусок зачитаю. Так. Здесь я говорю сперва о рассказах Михаила (я имею в виду Щедрина), а вот дальше… вот оно. «Что же затем касается до стихотворения г. Некрасова „Кому на Руси жить хорошо?“, то мы и продолжение его относим также к лучшим стихотворениям этого поэта, как и начало. Однако местами наш желчный поэт… Чувствуете определение: „желчный поэт“!..наш желчный поэт стал уже пересаливать. Для примера возьмем описание ярмарки деревенской, когда в лавочку с книгами пришли офени. Юмор этой сцены, так сказать, деланый, неестественный, и остроумие тут натянутое. Она заканчивается несбыточным желанием:
Ээ! Эх! придет ли времечко,Когда (приди желанное!..)Дадут понять крестьянину,Что розь портрет портретику,Что книга книге розь?Когда мужик не БлюхераИ не милорда вшивого –Белинского и ГоголяС базара понесет?
Этого, конечно, я пропустить не смог и говорю: «Смело можно сказать, что такие времена вряд ли когда наступят, и мысль поэта о том, что когда-то наши крестьяне дойдут до того, что станут читать даже Белинского, напоминает собою те бредни, когда русский крестьянин представлялся неразлучным с „Илиадой“ Гомера, читающим ее под ракитовым кустом и увлекающимся красотами этого, бесспорно, великого произведения». А? Каково?
– Очень хорошо, – похвалил я. – Но почему «милорда вшивого», а не глупого?
– А потому, милостивый государь, что в первых изданиях милорд был именно вшивый. А потом, по желанию цензуры он, так сказать, очистился, но поглупел.
Он снова выпучил глаза, перевел их с меня на Веру, с Веры на Лиду, приложил руку к груди и разразился таким громким квакающим смехом, что ребенок, которого женщина проносила на руках мимо нас, испугался и заплакал.
Глава 15
Мы приехали в Цюрих серым апрельским утром. Моросил мелкий дождь. На привокзальной площади столпилась целая вереница фаэтонов, фиакров, обшарпанных карет и открытых пролеток; извозчики понуро мокли на козлах в ожидании пассажиров. Не успели мы выйти из вагона и оглядеться, как к нам подошел маленький, невзрачного вида человек в котелке и пенсне. Раскрытый над ним большой зонт делал его похожим на гриб.
– Молодые люди желают снять хорошие комнаты с видом на реку Лиммат? – выворачивая голову из-под зонта, спросил он по-немецки.
– Что он говорит? – спросила Вера. Я перевел.
– Яволь, – сказала Вера. – Желаем, и даже очень.
– Вы русские? – насторожился человечек.
– Да, – сказал я. – А что?
Он посмотрел на нас с сомнением и забормотал что-то нечленораздельное, из чего я понял, что жена его боится сдавать комнаты русским, потому что они занимаются политикой и за ними всегда ходят шпионы, присланные из России.
– Ну что ж, – сказал я. – Значит, вы не хотите нас брать?
– Нет-нет, – поспешно сказал он. – Я не против. А сколько комнат вам нужно?
– Три, – сказала Вера и показала на пальцах.
– Нет, – он покачал головой. – Три не годится. Возьмите пять.
– Но нам нужно только три, – сказал я.
– Может быть, вы возьмете четыре?
– Нет, три.
– Ну, ладно, – согласился он, хватаясь за самый большой чемодан.
Мы вышли на площадь.
– Битте! Битте! – закричал извозчик, сидевший на козлах роскошного фаэтона.
– Алеша, – сказала Вера, – давай наймем вон того, на пролетке. А то он сидит грустный, его никто не берет.
– Но ведь дождь, – сказал я. – Вы с Лидой промокнете. А зонтики, кажется, в этом тюке.
– Ничего, – сказала Лида, – не сахарные.
– И к тому же дождь, по-моему, кончается, – сказала Вера, выставляя вперед ладошку.
– Как хотите, – сказал я, и мы направились к пролетке.
Извозчик фаэтона, который терпеливо ожидал окончания наших переговоров, крикнул нашему будущему хозяину:
– Warum wollen sie bloss im Regen nass warden? [6]
– Sie sind Russen [7], – объяснил хозяин.
– Тьфу, – сплюнул извозчик на мостовую и закричал новым приближающимся клиентам: – Битте! Битте!
Хозяин пролетки так растерялся, что долго не мог поверить, что мы именно на его таратайке собираемся ехать. Поняв это, он поспешно, даже суетливо стал укладывать наши вещи. Ехать, как выяснилось, было недалеко, и мы пошли пешком за пролеткой. Дом, к которому привел нас человек в котелке, оказался действительно на самом берегу Лиммат. Это был довольно симпатичный двухэтажный особнячок со слегка облупившейся штукатуркой. На крутой деревянной лестнице нас встретила хозяйка, женщина могучего телосложения. Она держала в руках дымящуюся трубку и была похожа на морского разбойника. Для полного сходства не хватало только усов и черной повязки на лице. Она стояла на ступеньке и смотрела на нас критически.
