Юрий Хазанов - Мир и война
Трижды обманывал иудей Самсон любимую женщину Далилу из народа филистимского, пожелавшую узнать источник его необыкновенной силы. На четвертый раз открылся ей, и она предала его в руки врагов. Они же выкололи ему глаза, оковали цепями и заставили молоть зерно в доме узников. Но когда силы стали прибывать к нему, он отплатил своим мучителям ценой собственной жизни.
«Господи Боже! — говорил он. — …Укрепи меня… чтобы мне в один раз отмстить Филистимлянам за два глаза мои.
И уперся всею силою, и обрушился дом на владельцев и на весь народ, бывший в нем… (До трех тысяч мужчин и женщин.)» И Самсон тоже погиб под обломками.
Я бы сказал, это не столько самоубийство, сколько то, что принято называть военным подвигом, и примеров таких можно найти предостаточно среди народов, когда-либо ведших войны. (А иных народов на Земле не было.)
Еще одно «библейское» самоубийство совершил царь Саул, тоже в войне с теми же филистимлянами. (Давшими, между прочим, название стране — Палестина — и исчезнувшими с лица Земли.)
«…И побежали мужи Израильские от Филистимлян, и пали пораженные на горе Гелвуе».
Враги убили трех сыновей царя Саула и ранили его самого. «И сказал Саул оруженосцу своему: обнажи твой меч, и заколи меня им… Но оруженосец не хотел… Тогда Саул взял меч свой и пал на него. Оруженосец его увидел, что Саул умер, и сам пал на свой меч и умер с ним…»
И здесь смерть из разряда «героических» — уберечь себя от позора и бесчестья.
Нечто похожее произошло и с любимым советником царя Давида, Ахитофелом из города Гило, после того, как тот переметнулся на сторону сына Давидова, Авессалома, задумавшего сбросить с трона своего стареющего отца. Когда попытка переворота окончилась неудачей, Ахитофел «…оседлал осла, и собрался, и пошел в дом свой, в город свой, и сделал завещание дому своему, и удавился, и умер…»
Самоубийством он спас себя от позора.
И, наконец, ставший хрестоматийным на все времена Иуда Искариот.
«…Иуда, предавший Его, увидел, что Он осужден, и, раскаявшись, возвратил тридцать серебреников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам. И, бросив серебреники в храме, он вышел; пошел и удавился».
Это — первая и единственная добровольная смерть в Библии — исключительно от раскаяния, от мук совести…
И очень большой вопрос — свидетельствуют подобные поступки о силе или о слабости? Я склоняюсь к первому.
Язык не поворачивается назвать слабыми (хотя в этом определении не вижу ровно ничего зазорного) несчастную Марину Цветаеву, моего доброго знакомого, поэта Митю Голубкова, поэтессу Друнину… Чтобы наложить на себя руки, представляется мне, нужно обладать немалой долей смелости — возможно не столько даже в самый последний момент, когда можно действовать в состоянии опьянения, близком к аффекту, под влиянием психотропных лекарств, но перед этим — в часы принятия решения.
Можно по-всякому относиться к таким личностям, как писатель Фадеев, министры внутренних дел Щелоков, Пуго или маршал Ахромеев, но не признать, что они совершили Поступок с большой буквы, добровольно уйдя из жизни, я не могу…
3
В свое второе каникулярное лето Юрий не стал красоваться в Москве в военной форме, а решил сразу поехать на дачу в Сосновку. Только зашел перед этим к Миле и, как всегда, пригласил в гости — она обещала. И к Соне завернул — поглядеть, как та живет с мужем, но ничего увидеть не мог: они были за городом. Туда Юра решил не показываться: зачем смотреть на хрипатого «американца», который его и под Полтавой не очень жаловал? Бедная Соня — так рано связала себя по рукам и ногам! А какая была девчонка — своя в доску, и собираться у нее всегда было шикарно. Правда, у Мили еще чаще собирались. Вообще было время… Лафа! А теперь — тоска сплошная, даже некому рассказать толком о своих ленинградских похождениях…
На даче тоже была скучища еще та! Что вообще в мире делается?! Почему везде так скучно? Об этом Юрий спрашивал сейчас только у одного человека — у самого себя, и ответа на вопрос не получал.
Стало повеселее, когда приехала в гости Миля и согласилась остаться на несколько дней. Юрий перешел спать на террасу, Миля ночевала в комнате с тринадцатилетним юриным братом, если он тоже не перетаскивал свою кровать на террасу. (Знала бы Миля, каким уже опасным был этот ребенок, какие не вполне чистые помыслы питал к домработнице Маше и даже пытался воплотить их в жизнь.)
Миля порою уходила гулять в одиночестве — Юрию бывало лень — и однажды вернулась с прогулки не одна: с нею была невысокая толстушка, темноволосая. А больше Юрий вначале ничего не заметил. Что толстушка, видно сразу — легкое летнее платье не позволяло усомниться ни на минуту.
Миля сказала, это Иза Кедрина из их института. Случайно встретились — оказывается, та живет в поселке Шмидта, по дороге на станцию.
Поговорили о том, о сем, Юрий поблистал остроумием. Когда рядом Милька, он почти всегда чувствовал себя спокойно, не было напряжения, потребности искусственно расслабляться; не надо искать темы для разговора, вымучивать шутки — все идет нормально, своим чередом: можно не изображать из себя более умного, образованного, языкатого и находчивого, чем на самом деле.
Потом проводили Изу до ее дачи, уговорились завтра пойти на водохранилище, которое уже достроили заключенные. (Интересно, разрешили им хоть разок окунуться в него?)
На водохранилище шли дорогой, по которой ровно год назад Юрий ходил с Алей Попцовой. Только тогда они углубились в лес, а до воды так и не дошли.
Было жарко, Юрий снял рубашку, закатал до колен пузырчатые сатиновые тренировки. Девушки платьев не сняли: в те полупатриархальные времена считалось неприличным для женщин быть в купальном костюме, пока не находишься у самой кромки воды. Но Юрий уже прикидывал, какой окажется Иза в этом одеянии, и в то же время испытывал некоторое беспокойство за свой вид, когда на теле не будет ничего, кроме широких синих трусов, из-под которых в определенной позе легко могут показаться на белый свет детородные органы. Надо сразу войти в воду, чтобы трусы намокли, находчиво решил Юрий, тогда безопасней, и вообще больше лежать на животе и меньше ворочаться.
Миновали огромный трубопровод с какими-то каменными сооружениями — он проходил через станцию Челюскинская, за две остановки до Мамонтовки — Юрий видел его каждый раз, когда ехал на электричке, — и вскоре перед ними открылось огромное озеро с крутыми, а кое-где и пологими песчаными берегами.
— Ну, сразу в воду! — крикнул Юрий, осторожно снимая шаровары.
— Иди, мы потом, — сказала Иза.
Миля заявила, что купаться не будет: у нее нет купальника да она и плавать не умеет, но посидит на берегу с удовольствием.
Юрий плавать умел. Так же, как и кататься на коньках, его научил отец. На лед Юрий встал впервые на Патриарших прудах (сколько себя помнит, там был всего один пруд, а не пруды), и довольно скоро поехал, падая и ушибаясь, на своих «снегурках». Они крепились прямо на валенки веревочной петлей; ее туго заворачивали специальной деревянной палочкой, которая потом так и оставалась сбоку валенка в вертикальном положении. (Пишу — и ощущаю под пальцами эту палочку, войлок серого валенка, вижу доброе очкастое лицо под черной котиковой шапкой, слышу мягкий голос: «Ну, еще! Еще… Не бойся, Люка! Молодец… Поехали!..» И папа бежит за мной по льду пруда — над тем самым местом, куда лет двадцать спустя брошу в начинающий таять снег свой заграничный армейский пистолет, чтобы утопить эту улику недавно окончившейся войны, потому что наивные неосторожные любители оружия — так я слышал — получали тогда за него свои семь-восемь лет лагерей.)
А плавать отец обучал Юрия на реке Уче, узкой, холодной и коварной, которая течет недалеко от их Сосновки. Но тогда никакой Сосновки в помине не было, они снимали дачу в Пушкине, и Юра не любил ходить на реку с отцом, потому что знал: тот опять начнет его учить, а это так ужасно, когда тебя затаскивают на глубину, где «с головкой», и потом бросают и заставляют одного барахтаться. Жуть, как страшно! Юра плакал, когда вода попадала в горло, ему казалось, он сейчас задохнется и пойдет ко дну. Но папа всегда был тут как тут…
Иза уже подходила к воде. В черном купальнике она казалась тоньше и стройнее, только спереди он почему-то не очень обтягивал. Ну ничего: намокнет — Юра тогда лучше все разглядит.
— Заходи, — позвал он. — Ты плаваешь? Теплая…
Иза плавала не хуже, чем он, если не лучше.
— Не заплывайте далеко! — крикнула Миля.
Они не послушались и поплыли прямо от берега чуть не наперегонки. Иза плыла впереди, он видел, как ее тело колышется под водой — ногами она почти не двигала, брызг было мало, — видел перед глазами маленькие пятки, полные икры, бедра и, не слишком напрягая воображение, представлял, что они с Изой не в озере, а в какой-то особой зелено-голубой огромной постели и что сейчас она повернется к нему, и тогда они окажутся совсем близко… как было у него с Арой… Интересно, что вода совсем не помеха возбуждению. Но так ведь нельзя, вдруг она увидит?.. Юрий отстал немного. И не только поэтому; он вообще утомился: так далеко, пожалуй, еще не плавал.
