Петр Краснов - Опавшие листья
Торопливо на его зов пробежала из гостиной Варвара Сергеевна.
— Оставьте, будет! Что с вами, — прошептала Suzanne. — Вы порвали связь… Вы испугали духа…
XXII
Письменный экзамен латинского языка только что окончился. Последний и самый страшный, самый трудный экзамен. Гимназисты, один за другим, подавали листки с написанным extemporale. Первый ученик, Бродович, красивый брюнет с тонким носом и широкими ноздрями, встал первым, тихо подошел к столу, за которым сидели Митька и Верт, сухощавый латинист с маленькими черными бачками у висков, уверенно положил свою работу и вышел, никому не кланяясь. За ним потянулся сухой Лазаревский, страдавший вечным насморком, со старческим плоским лицом и черными острыми глазами, потом подал свою работу коренастый, рано возмужавший Благовидов, сын адвоката, гордившийся своими связями через отца с художественным, артистическим и литературным миром.
Andre кончил последнюю фразу и мучился, правильно ли он употребил сослагательное наклонение. Он попробовал подглядеть у своего соседа, Ляпкина, но тот писал, прикрывая рукою. Andre решительно дописал последнее слово и стал перечитывать. Кажется, вышло гладко. "После того, как Эпаминонд" так, так… perfectum или plusquam-perfectum? Perfectum… да… "и чтобы закрепить свои завоевания, он… Ut… ну, конечно, — finale"…
Andre дописал перевод, встал с нагретой скамьи и подал Митьке.
Митька не глядя положил его на маленькую стопку листов, прикрытых книгою.
Andre поклонился и вышел.
Праздник оконченных экзаменов пел в его душе. В соседнем шестом классе были настежь открыты окна. Они выходили на большой гимназический двор, где за полуразрушенной деревянной оградой был старый, запущенный гимназический сад. На дворе несколько гимназистов младших классов играли в мяч. Они поддавали его палкой вверх и бегали за ним с поднятыми головами, глядя, как поднимался к синему небу, становился золотым и точно таял большой серый мячик. По краям у стен домов росли одуванчики и уже цвели яркими пушистыми желтыми звездочками.
По аллее, шедшей вдоль решетки, ходил Бродович, поджидавший Andre.
В углу класса, у печки, как заговорщики, толпились человек восемь гимназистов, разглядывали какие-то картинки и слушали рассказ Благовидова. Лица у всех были красные, взволнованные, возбужденные.
Andre подошел к ним.
По рукам гимназистов ходили карточки, изображавшие обнаженных женщин. Благовидов с важностью рассказывал товарищам:
— Очень просто это, господа… Прихожу вчера под вечер… Пушкинская, номер четырнадцатый. Зовут ее Анюта… Маленькая, черненькая… спереди кудряшки барашком завиты… Горничная у ней… кричит: "Барышня, кавалеры гимназисты пришли"… Я и Баум…
— Это которого в прошлом году выгнали?
— Ну да… Он теперь в корпусе. Бравый такой кадет… Молодчик…
— Ну, как же вы?.. Не знали совсем. Незнакомые и при шли.
— Это все равно. Соломников нам адрес дал. Принесли пиво… наливку… Шоколадные конфеты… Баум пошел к ее подруге… Я остался… Она говорит: что же, раздеваться будем…
Andre тихонько отошел от гимназистов. У него пересохло в горле и кружилась голова. Было противно. Товарищи, столпившиеся подле Благовидова с красными потными лицами, показались ему похожими на собачонок, стаей бегающих за сучкой. Невысокий, голубоглазый, кудрявый Бачинский, симпатия Andre, чистый, хорошенький мальчик с розовыми щеками, покрытыми нежным пухом, стоял с полуоткрытым ртом. Прищуренные глаза его были масленисты, он неровно дышал и невольно чмокал губами. Он стал противен Andre.
Но уйти Andre уже не мог. Он, отвернувшись лицом к окну и делая вид, что заинтересован игрою мальчиков в саду, слушал одним ухом рассказ Благовидова.
— Удивительно… Неизъяснимое блаженство. Восторг… Это, господа, нечто… Нечто такое, что передать нельзя… Надо самому испытать… Когда я понял это, мне открылась вся прелесть поэзии Овидия и смысл стихов Пушкина и Анакреона… "Ars amandi" ("Искусство любить".), мне стало ясно, как шоколад.
Andre вышел в коридор. Лицо его горело. Он прошел в раздевальную, надел фуражку, ступил одною ногою на двор, чтобы идти к Бродовичу, но повернул назад и тихо пошел домой.
Кровь стучала ему в виски. "Пушкинская, 14… Пушкинская, 14", — повторял он про себя. Зовут Анюткой… Всего три рубля… Неизъяснимое блаженство… А номер квартиры?
Дурак… Надо было спросить… Войти. Каждый может… Спросить дворника, где «девочки» живут…
Он дошел до ворот своего дома, заглянул в пустой двор, на который скупо падали солнечные лучи, и повернул назад. Он не мог идти домой.
— "Неизъяснимое блаженство, — подумал он, — да, так и должно быть… Иначе, почему вся литература вертится подле этого вопроса и нет романа, повести без этого? А история? Благовидов рассказывал про Наполеона и его романы… А почему Александр I вступился за Пруссию? Pour les beaux yeux de la reine de Prusse (Для прекрасных глаз прусской королевы.). Весь мир в этом. И кто не познал этого, тот не жил".
Andre вынул кошелек и пересчитал деньги. Он хорошо знал, что у него четыре рубля сорок копеек, и все-таки пересчитал… Он шел колеблющейся, нерешительной походкой через Кабинетскую к Ямской и остановился. Пошел обратно. Лицо было красно, тело пробивал горячий пот. Перед глазами встала газетная простыня и длинный ряд маленьких квадратиков объявлений врачей-специалистов. Ужас охватил его. Так легко заболеть! Узнает мама!.. Скажет отцу!.. Братья будут знать!.. Лиза… Suzanne… Какой ужас!..
Он вернулся домой и заперся в своей комнате. Мелкая дрожь трясла его, как в лихорадке.
Был полдень. Дома никого не было. Он был один. Он отказался от мысли идти туда, где был Благовидов, но он стал уже другой. Мерещились виденные издали фотографии и казались прекрасными. Тайна глядела с них. Хотелось раскрыть эту тайну. Весь свет перевернулся. Suzanne, Лиза, Соня Бродович вдруг стали другими. Точно он видел их тела сквозь материю платья. Неужели они такие? Они женщины со всею притягательной силой женщины. О Шопенгауэре забыл, но вспоминал стихи Овидия и видел в них новый смысл… "Неизъяснимое блаженство!"… Женщины!
Неделю тому назад был поцелуй Suzanne. Он пережил его снова. Усилием памяти восстановил каждую мелкую подробность последнего сеанса. Он играл на скрипке, Suzanne пела и прервала пение там, где говорится: "Люблю… твоя… твоя…" Потом щелкало. Дух написал это странное слово «Миласуреи». Он прочел наоборот и вышло: «Иерусалим»… написал «люблю» и затем — поцелуй… Кровь ударила снова в голову и прилила к лицу. "Дурак, — подумал он. — Дурак, чего же тебе еще надо? Вот она, настоящая страсть во всей прелести взаимности". И уже во всей власти женщины встал перед ним образ Suzanne. Длинные, миндалевидные, темные глаза в черной опушке ресниц, с темными веками… умышленно небрежно закрученные волосы. "Тонкая, гибкая и, должно быть, — страстная… Француженка!" А он, он ходил вокруг да около и не видел. "Сегодня суббота… — подумал он. — Все уйдут ко всенощной. Ипполит и Лиза уедут. Дома никого. Папа в клубе. Мы одни… Неизъяснимое блаженство… — прошептал он, — неизъяснимое блаженство".
Он обдумывал каждый шаг, каждое движение, и кровь клокотала в его жилах. "Надо отдохнуть", — подумал он и прилег на койку.
"А дальше что?.. Она гувернантка… А вдруг он обманулся… все это не так… Она честная девушка… Закричит… пожалуется маме… отцу… Позор!.."
Вспомнились слова Благовидова и его смех через растянутый рот, из которого торчали гнилые зубы: "Теперь честных нет. Всякой хочется".
Уткнулся лицом в подушку и лежал, ни о чем не думая, с горящей воспаленной головой и спутанными волосами. Томился… Казалось, не наступит никогда вечер.
XXIII
В сумраке комнаты с окном, занавешенным одеялом, чуть намечались так хорошо знакомые и давно надоевшие предметы. Сквозь щели окна с боков пробивались лучи вечернего солнца и таяли в темноте и только там, где упадала их узкая полоса, в странной четкости вставали: ножка стола, угол чернильницы, корешок книги.
Andre привык к сумраку и видел письменный стол Ипполита, стоящий у стены, свой стол у окна, кровать Ипполита, низкую, железную, с бело-розовым одеялом и двумя мягкими подушками, этажерку с книгами на стене, другую, стоячую, с толстыми на ней листами гербариев, с ящиками насекомых. В углу умывальник… Сам Andre сидел на стуле, и у него было чувство, как перед какою-то медицинской операцией. Сердце колотилось… во рту пересохло.
Ипполит давно уехал с Липочкой и Лизой в Павловск. Миша с утра исчез играть с гимназистами в лапту. Отец в клубе. Все остальные в церкви. Голос Фени был слышен на дворе, она зубоскалила с дворниками. На кухне была только Аннушка.
Suzanne обещала прийти на сеанс. Если через пять минут она не придет, он пойдет к ней. — Andre…
Дверь тихо отворилась, и в золоте узкого солнечного луча, пробивавшегося из столовой в коридор, появилась Suzanne.
