Наталья Харламова - 300 спартанцев
— Перед лицом такой угрозы у них хватит мудрости забыть свои мелкие распри, — ответил Демарат, — но не в этом дело. Ты очень хорошо сегодня рассуждал об иерархии — о деревьях, кустах и полевых травах. Я продолжу твою аналогию. Каждому народу, как и растению, определена своя среда обитания. У всего, что существует во вселенной, есть своя мера. Об этом писал Гераклид: есть своя мера у солнца, у звёзд — у всего, что нас окружает. Также и каждый народ имеет свою меру. Богами положен водораздел между двумя частями света — Азией и Европой. Нельзя не видеть разницы между народами, их населяющими. И это имеет свой высший смысл, который пока скрыт от нас. Но я верю, что Европа не покорится Азии — во всяком случае, это не такая лёгкая задача, как кажется. И знаешь, кто первый высказал такую мысль?
— И кто же это?
— Премудрая Атосса. В последний год она отговаривала Дария от похода и теперь пытается удержать Ксеркса. Я тоже стараюсь удержать его и в этом вижу свою задачу. Этим я постараюсь спасти своё отечество от разорения, а своего благодетеля и друга Ксеркса от разгрома.
— Тогда у нас разные цели, Демарат.
— Да, Гиппий, у нас разные цели.
Глава 2
Ксеркс
Демарат не мог не удивляться, как изменился за эти два года Ксеркс. Он хорошо помнил юного изнеженного царевича, который однажды предстал перед ним в покоях Атоссы. Теперь он заметно возмужал. Пурпурные расшитые одеяния и диадема придали ему величие. Между бровей появилась жёсткая складка — характерная для людей, привыкших повелевать. Во всех чертах чувствовались жёсткость и самоуверенность. Но вместе с тем от внимательного взгляда спартанца не скрылись признаки некоторой вялости и расслабленности, которые он приметил в лице Ксеркса, когда тот был ещё царевичем: те же пухлые щёки, толстые губы сластолюбца, изнеженные руки, не привыкшие держать меч.
Демарата проводили на почётное место недалеко от царского ложа, рядом сидели другие эллины — Гиппий, послы фессалийских Алевадов, а также посланники Галикарнасской царицы Артемиссии и других греческих городов, изъявивших покорность персам. Демарат по-прежнему резко выделялся в толпе разряженных придворных. Он был единственный среди гостей, который осмеливался предстать пред царские очи в греческой одежде самого простого спартанского покроя. На нём было единственное украшение — массивная золотая цепь, усыпанная красными, как кровь, камнями — личный подарок царицы Атоссы и великолепный короткий меч с золотой рукоятью, на драгоценной перевязи, в серебряных ножнах.
После многих заздравных кубков царь обратился к своим сотрапезникам с такой речью:
— Два моих успешных похода убеждают меня более не откладывать то, что было давно задумано моим отцом и нашим великим владыкой Дарием. Да, я имею в виду поход против этих смутьянов и наглецов греков, которые развращают своей непокорностью и дерзким самомнением весь мир. Наше царство не будет прочным, пока мы не приведём смутьянов к покорности. Хотя сегодня у нас праздничный пир, а не заседание Совета, всё же мне бы хотелось предварительно в дружеской обстановке узнать ваш образ мыслей.
— Наш образ мыслей таков, что мы готовы повиноваться любому твоему решению, — ответил один из придворных льстецов.
Ксеркс нахмурился.
— Я и сам знаю, что моё дело приказывать, а ваше повиноваться, но я удостоил вас званием своих друзей и советчиков. И потому прошу высказаться со всею откровенностью.
Наступила тишина. Никто не понимал, чего хочет Ксеркс и что желал бы услышать. Поэтому льстецы примолкли, опасаясь попасть впросак. Тогда голос возвысил двоюродный брат Ксеркса Мардоний, сын Гобрия, сына сестры Дария:
— Владыка, несправедливо оставлять афинян без наказания за множество бед, которые они принести персам. Теперь, когда ты подавил мятеж в Египте и Вавилонии, иди незамедлительно на Афины. Этим ты стяжаешь себе великую славу среди людей, и в будущем не найдётся такого врага, который бы осмелился напасть на твоё царство, — патетически сказал Мардоний, затем после небольшой паузы добавил: — Европа, к тому же, замечательно красивая страна, изобилующая плодовыми деревьями всякого рода, исключительно плодородная. Только наш великий владыка среди всех смертных достоин обладать ею.
Мардоний надеялся после захвата Греции стать сатрапом Европы, вот почему он так настаивал на походе. Вслед за ним с речью к присутствующим обратился фессалиец Диметрий, посланник Алевадов. Он приглашал отправиться в Элладу как можно скорей, уверяя в преданности фессалийских царей Ксерксу и обещая их поддержку. В том же ключе говорил Гиппий. Он ссылался на то, что в Афинах есть персофилы среди высшей знати, и часть жителей непременно примет сторону Ксеркса, как только он подойдёт к стенам города. Но особенно старался поэт Ономакрит, которого прислали Алевады. Он встал и на золотом подносе преподнёс царю свиток со словами:
— Повелитель, здесь ты найдёшь оракулы, составленные древним нашим поэтом и пророком Мусием, которые я собрал и переписал для тебя. В одном из этих предсказаний говорится, что в Азии восстанет великий царь, родом персиянин, которому суждено соединить мостом Геллеспонт и сокрушить Европу.
Демарат молчал в этом общем хоре своих соотечественников, так настойчиво ради своих амбиций подталкивающих Ксеркса к войне. Он не мог не усмехнуться по поводу этих будто бы древних оракулов. Всем было известно, что изворотливый Ономакрит их успешно подделывал, за что однажды был уличён Гиппархом и с позором выставлен из Афин.
Ксеркс молча выслушал эти речи, и, казалось, они были ему угодны. Никто не решался сказать что-либо против общего мнения. Тогда слово взял Артабан, сын Гистаспа, родной дядя царя. Он полагался на своё близкое родство и потому мог себе позволить высказывать то, что думает, без страха и лести, ибо он был одним из немногих придворных, которые действительно думали о пользе державы и царя.
— Владыка и великий царь, — обратился он к Ксерксу, — некогда я осмелился отговаривать твоего отца, царя Дария, идти в поход на скифов — кочевников, у которых нет городов. Он не послушал меня, надеясь покорить своенравных скифов, и вот он возвратился, потеряв множество храбрых воинов. Ты же, царь, нынче собираешься идти на врагов гораздо более доблестных, известных всему миру своими ратными подвигами. Ты владеешь почти всем миром, нет числа твоим богатствам. Я думаю, имея так много, не стоит желать чрезмерного, это противно богам. Есть предел человеческому могуществу. И мудрость состоит в том, чтобы постигать этот предел.
— Это не мудрость, а трусость! — вскричал горделивый Мардоний. — Царь, не стоит слушать его! Эта речь недостойна доблестного мужа.
— Владыка, — ответил Артабан, — ты хотел знать наше мнение. Прости, что я говорю, может быть, противное твоей воле, но я искренне желаю блага и тебе, и царству. Я говорю го, что подсказывает мне моя совесть. Никто до сих пор не имел повода назвать меня трусом. Если понадобится, я готов доказать это с оружием в руках прямо сейчас, — сказал Артабан, положив руку на рукоять меча.
— Никто не сомневается в твоей отваге, Артабан, — примирительно сказал Ксеркс.
— Позволь тогда мне продолжить. Быть осторожным — не значит быть трусом, в этом состоит мудрость. А царство мудрого правителя стоит крепко и процветает многие годы. Что вы надеетесь получить в этом походе? Что есть в Европе, кроме камней, покрытых тощим слоем почвы? Богатств мы там не найдём. И зачем они нам? Разве не притекают ежедневно со всех концов земли неиссякаемой рекой к нам золото, серебро, драгоценные каменья, слоновая кость, редкие породы деревьев, бесценные так- ни, всевозможные изделия лучших мастеров Востока? Рабов? Но греки слишком умны и свободолюбивы, чтобы быть хорошими рабами. Я думаю, что лучше мудрым правлением удерживать то, что имеешь, дать подданным мир и благоденствие. Ты видишь, как перуны божества поражают тех, кто стремится слишком возвыситься в своём высокомерии. Ведь божество всё великое обычно повергает в прах.
— Артабан, — в гневе перебил его царь, — ты — брат моего отца! Это спасает тебя от заслуженной кары за твои вздорные речи. Но всё-таки я хочу заклеймить тебя позором, так как ты — малодушный трус. Я не возьму тебя в поход на Элладу, ты останешься здесь с женщинами. Это будет тебе наказанием. Ты забываешь, что есть важное обстоятельство, которое побуждает меня выступить в поход. Мы должны наказать дерзких эллинов за гордыню. Они посмели не признавать нашего могущества, они сожгли Сарды, бросили вызов нам. Если мы им это попустим, то всё царство может пошатнуться. Кроме того, эллины похваляются, что они самый доблестный народ во всём мире, мы должны развеять этот миф. Скажи, Демарат, разве я не прав? — неожиданно обратился Ксеркс к благоразумно помалкивающему спартанцу.
