Александр Сегень - Державный
— Мне только падучей не хватало, как у тебя! — фыркнул Шемяка, снова вставил и повернул в скважинке ключ. — Странно, но сей искусный доспет действует на меня успокоительно. Ну-ка, ещё разок!
В светлицу вбежал Ефиоп и тотчас бросился скакать вокруг Дмитрия, лизать ему руки. Вот ещё один, кто без умысла любит его, и этот не сразу признает иного хозяина, если вообще признает.
— Ефиопа возьму с собой на обед, — решил Дмитрий Юрьевич.
— Пожалуй, — согласился советник, — пусть поёжатся. Спустя некоторое время, сделав над собой усилие и кое-как успокоившись после нанесённого Ионой оскорбления, Дмитрий Юрьевич, наигранно весёлый, отправился на званый обед. В душе у него было сумрачно, пояс Донского туго обтягивал полное Дмитриеве брюхо, голова болела… Хотелось напиться угорского или мальвазии, чтобы ни о чём не думать, ничего не чувствовать, не помнить, не знать, не терзаться. Дурное предчувствие, что недолго быть ему великим князем Московским, противно щекотало печёнку.
— Никита, — обратился он к верному боярину по пути через Красную площадь, — а что за фряги такие приехали в свите у Васильевичей?
— Будто бы ихний государь направил их ко княжонку Ивану на службу, — отвечал Добрынский, — Почему — не понятно. Видно, они не сведуют, что на Москве не признали Флоренское согласие.
— Вот всё-таки дурак Василий! — хмыкнул Шемяка. — В кои веки договорились с латынами о святом воссоединении Церквей. И что его подпёрло воспрепятствовать? Чем Царьградский патриарх лучше Римского Папы? Ничем. Жаль, я не был тогда великим князем! Я б не сгнобил Сидора, признал бы унию. Теперь уж поздно.
— И что Дух Святой от Сына исходит, признал бы? — спросил Никита. — И пургаторий?
— Пургаторий — это чистилище, что ли?
— Чистилище.
— Да пускай и пургаторий, и Дух от Сына, — отвечал Дмитрий. — Зато с немцем мир бы вышел. А Папа к тому же дальше патриарха, не так бы часто лез в дела наши.
У входа в Преображенье возникла загвоздка, как провести Ефиопа во дворец — не через церковь же; Никита предложил через окно, но Шемяка велел обернуть пса холстиной и пронести всё же сквозь храм. Видевший это Иван Можайский трижды торопливо перекрестился и тихо пробормотал, но Дмитрий Юрьевич услышал его слова:
— Не быть сегодня добру!..
Хотел было отменить приказ, да поздно — пса уже понесли на хоры, чтобы оттуда — по переходу во дворец. Шемяка, осеняя себя множественными крестными знамениями, проследовал за Ефиопом.
Простых прихожан-переславцев в храме не было, но свечи повсюду горели обильно и ярко, особенно у иконы Преображенья, взглянув на которую Дмитрий Юрьевич ожёгся взглядом о белизну одежд Христа и четырёх острых, как мечи, лучей, исходящих от Господа, настолько небывало чистой показалась Шемяке сия Божеская белизна. Он искренне перекрестился и стал подниматься по лестнице на хоры.
В пиршественной хороме все уже были рассажены за столами, ломящимися под тяжестью блюд и посудин. В честь праздника кравчие особенно расстарались. Когда Дмитрий Юрьевич вошёл сюда, за окнами грохотнула пушка, и все вздрогнули от двойной неожиданности — и от звука выстрела, и от самого появления Шемяки, коего явно никто и на сей раз не ожидал увидеть.
— По Божьей воле и по нашей любви, Божьей милостию князь великий Дмитрий Юрьевич, Московский и всея Руси осподарь! — объявил титул Шемяки боярин Михаил Фёдорович Сабуров. Сторонники Дмитрия встали и поклонились.
Пришлось привстать и недругам. Шемяка прошёл во главу стола и занял место напротив Ионы, Иванушки и Юры. Сабуров, Можайский, Дубенский и Добрынский сели по правую и левую руку от него. Все стали усаживаться, некоторое время стоял обычный в таких случаях шум и гам, но вскоре он стал стихать, наступила тишина. Иона, который единственный оставался стоять, громко прочитал «Царю Небесный» и «Отче наш», затем благословил трапезу и сказал:
— Поздравляю вас всех, чада мои, с воскресным днём и празднованием святаго апостола Иоанна Богослова!
— Спаси Христос! — прокатилось в ответ мощным гулом.
— Благодарим, отче, — промолвил Дмитрий Юрьевич. — А мне дайте поздравить своего двоюродного племянника Иоанна Васильевича с днём ангела и первую чашу…
— Мой — Златоуст! — звонко ответил, перебивая князя, Иванушка.
— А? — осёкся Дмитрий Юрьевич. — Златоуст? Не Богослов?..
Произошла заминка. Забравшийся под стол Ефиоп ткнул Шемяку носом под колено. Дьяк Фёдор резко обернулся к песельникам и сделал им начинательный жест рукой. Те, переглянувшись, запели «Многая лета», потом — «Агиос Димитриос», за столами настало оживление, все поднимали чаши, пригубляли их и принимались за яства.
Покуда велись первые торжественные застольные речи, Шемяка чутко присматривался к старшему сыну Василия. Пред ним сидел тёмно-русый сероглазый мальчик с несколько вытянутыми чертами лица, довольно живыми и выразительными. Взор его был печален и строг, но явно лишь благодаря присутствию здесь отцова обидчика. Несколько раз Дмитрий Юрьевич ловил на себе такие взгляды маленького княжича, что ему делалось не по себе, и необъяснимое, тошнотное, предчувствие собственной своей обречённости возникало в душе Шемяки. А когда боярин Иван Сорокоумов, дождавшись мига, вставил-таки свою неизбежную едкость — не зря его и Ощерой-то прозвали! — случилось и вовсе непредвиденное и ужасающее.
А именно: не вставая с места, Дмитрий Юрьевич, набравшись решимости, заговорил о необходимости мира, о том, что достаточно крови пролилось на земле Русской, о святых клятвах, о долге перед Богом и Отечеством, и когда он сказал: «Давно пора забыть нанесённые друг другу обиды», чётко услышал произнесённое Ощерой:
— Кто старое помянет, тому глаз вон!
Всех сидящих поблизости и слышавших колкость аж подбросило, княжич Иван сверкнул злым глазом на Шемяку, и у Дмитрия Юрьевича перехватило дыхание, он быстро закончил свою речь и попытался как-нибудь ослабить пояс Дмитрия Донского, который почему-то вдруг стал невыносимо стягивать ему живот. Затем он принялся пить токайское вино и не почувствовал его вкуса, а ведь токайское — ароматный напиток! Почуяв недоброе с хозяином, преданный Ефиоп высунул морду и положил её Шемяке на колени. Дмитрий Юрьевич в волнении схватил кусок лебедятины горячего копчения, обмакнул его в ореховый соус и запихнул в рот. Птичье мясо также не обладало никаким вкусом, хотя ещё недавно Дмитрий наслаждался его пряными запахами. Сердцу сделалось студно. Ефиоп заскулил…
Три года назад меньший брат Дмитрия Юрьевича Шемяки, Дмитрий Юрьевич Красный, умер в Галиче внезапной и загадочной смертью. Сначала он лишился вкусовых ощущений, затем стал мучиться бессонницей, потом полностью оглох, и, наконец, у него стала идти носом кровь. Яд? Что же за странная болезнь? Заткнув ноздри, Красному дали причастие, он успокоился, поел, выпил вина, уснул, и всем показалось, будто он умер. Присутствовавшие бояре, горестно оплакав незлобивого Юрьевича, накрыли его тело овчиной, прочли молитвы и, крепко напившись хмельного галичского мёду, разлеглись по лавкам в той же горнице. Внезапно раздался громкий голос усопшего, все вскочили и увидели, что он сбросил с себя овчину, лежит мёртвый, с закрытыми глазами, но при этом громко читает молитвы, псалмы и стихиры. И так продолжалось целых три дня, и множество любопытных притекало во дворец княжеский, дабы посмотреть на чудесное и жуткое явление. На третий день младший Юрьевич умолк, и теперь уже окончательно. Его похоронили в Осмомысловском Успенском соборе, но спустя месяц великий князь Василий Васильевич, радуясь тому, что у него родился ещё один сын, Тимофей-Иоанн, многие милости источал и, прознав про кончину Дмитрия Красного, постановил перенести мощи в Москву, в Михаила-Архангела. Когда же открыли гроб, обнаружили тело нетленным, будто только что его оставила душа. Перевезли на Москву со всеми почестями, а в Галиче установили почитать Дмитрия Красного как местного святого…
Шемяку передёрнуло от мыслей о братовой кончине. Конечно, почётно было бы сделаться местным переславским святым, но и жить хотелось, смерть страшила непереносимо! Дмитрий Юрьевич взял ложкой кусок заливной осетрины с укропчиком и петрушкой, пугливо попробовал… Ничего! Никаких ощущений! Слабо-слабо, словно лишь по памяти… Боже ты мой! Что же делать? Кого звать на помощь? Только признайся — тотчас, припомнив о покойном брате, начнут уготавливать Шемяку к такой же благо-диковинной кончине. И с этой думой, уронив с лица добродушную маску, Дмитрий Юрьевич, охваченный внезапным приступом ненависти ко всему роду угличского заточника, зло посмотрел в глаза княжича Ивана, скрипнул зубами и спросил:
— Что же это Иоанн Васильевич всё на меня таким волчонком зыркает?
Глава тринадцатая
