Валентин Пикуль - Баязет
Сначала подали чай в маленьких чашечках. Потом денщики-мусульмане, одетые в новые мундиры, внесли на подносе громадную гору белоснежного риса, напоминающую по форме очертания Арарата, в вершину которого был воткнут русский флажок, и это, видно, опечалило турок.
– Да, скоро конец вселенной, – печально завздыхали турки и, вконец отчаявшись, стали есть рис не руками, а вилками.
На столе появились ароматные приправы-хуруши.
Облитые миндальным соусом фазаны, варенные в меду цыплята и, наконец, как лакомство, подали тушеное мясо новорожденного теленка.
– Просто жаль все это пахтать без водки, – огорчился Ватнин и незаметно куда-то вышел; за ним под каким-то предлогом ненадолго удалился Штоквиц, следом потянулись поодиночке и остальные.
Глаза гостей уже затуманились от сытости, они быстро облизывали пальцы, масло стекало с их подбородков на дареные меха и халаты синего шелка. Но вот на столе опять быстрая смена блюд: вяленые апельсины и миндаль, обсыпанный сахаром, рахат-лукум, халва и мороженое…
На следующий же день в Баязете можно было наблюдать такую картину: по улицам пылили стада овец, турки таскали узлы, громыхали арбы, груженные домашним скарбом, – это мусульмане, убедясь в безопасности, разбирали обратно по своим домам имущество, спрятанное у армян и евреев. Иногда слышались признания такого рода:
– Спасибо тебе, Марук, – кланялся турок армянину. – Ты сделал добро мне, и я отплачу тебе. Вот скоро придет Фаик-паша, и вас будут грабить. Но ты не бойся, Марук: я тоже приму твое добро в своем доме!
В этом зловещем «скоро» было что-то странное, во что не хотелось верить.
6Некрасов не выдерживал, как правило, первым.
– Восточная нега, – говорил он, устраивая возню в потемках. – Карафины с благовонными мастиками и страстные жены в шальварах… Фонтаны и кальяны! Минареты и шербеты! Одалиски и сосиски!.. О-о, господа проклятые поэты! Доколе же вы будете обманывать бедных обывателей? Нет, я больше не могу – пойду спать на крышу…
Забрав одеяло с подушкой, он уходил. За ним поднимался Штоквиц и, зажигая свечи, освещал офицерскую казарму. Совершая быстрые перестроения, клопы целыми легионами спешно покидали поля кровавых битв. Однако на смену им с воинственным шуршанием выползали неорганизованные толпы тараканов. Варварские набеги продолжались всю ночь; из жуткого мрака, озаряемого пламенем спичек, раздавались вопли истязуемых, и к рассвету в казарме оставался один лишь барон Клюгенау, который уверял, что его «никто не кусает».
– Вам, казакам-то, на Зангезуре да в палатках хорошо, – позавидовал как-то Евдокимов. – А знаете ли вы, что значит красить стены? Если не знаете, то пойдемте – я вам покажу.
В турецкой пограничной казарме, где разместились солдаты Крымского батальона, одна стенка была грязно-бурого цвета: это осатаневшие от бессонницы солдаты били клопов каблуками.
– До потолка догоним! – убежденно заявил фельдфебель. – Пущай нехристи радуются, что у них даже стены в русской крови…
Впрочем, солдаты, размещенные в крепости и казармах, еще были счастливы. Хуже было поселенным в домах местных обывателей. Под одной крышей с людьми ютились буйволы, лошади и овцы. Бывало и так, что внизу мычали коровы, а наверху селился знатный эфенди со своими женами. Испарения животных и жестокий смрад нечистот поднимались кверху, удушая спящих солдат…
Но это были лишь мелочи, на которые тогда старались не обращать внимания. Самое главное – Баязет был взят, русский флаг развевался над фасами древней крепости. Постепенно даже турецкие названия исчезли с языка: Ватнищево, могильный Холм Чести, штабная Некрасовка, бивуак Исмаилка, а склады саперного имущества и телеграфных столбов, завезенных Клюгенау, солдаты прозвали даже обидно для барона – Клюшкина будка.
С Теперизского перевала вернулась карабановская сотня. Под вопли муэдзинов, кричавших свой «эзан», на перекрестке дорог, возле мусульманского кладбища, солдаты играли в чехарду и городки. Гарнизонный оркестр, разместясь на крыше караван-сарая, пугал правоверных шустрыми мазурками, вальсами Штрауса и «Камаринской» Глинки.
– С ума вы тут посходили, что ли? – сказал Карабанов, одичавший после пустыни, и потрогал давно не бритую, впалую от усталости щеку: он не узнал Баязета…
Казаки спешивались. Лошади после перехода были утомлены до такой степени, что некоторые из них даже садились на задние ноги, подобно собакам, издавая при этом стон, похожий на тихий вой. Их не расседлывали уже несколько дней; с подпаренными и набитыми спинами они уже отказывались идти рысью и сегодня утром не могли догнать двух пеших турецких редифов.
– Что с ними? – спросил Хвощинский.
– Здравствуйте, господин полковник, – ответил Карабанов, устало покачиваясь. – Думал, что не дойдем… Дефиле крутые и кремнистые: на спусках кони упираются и теряют подковы.
– Идите спать, – разрешил полковник. – Заводите сотню прямо в крепость и где хотите, там и располагайтесь до завтра. А то смотреть на вас и то страшно…
– Спасибо, господин полковник!
Введя свою сотню внутрь цитадели, Андрей распоряжался подыскиванием конюшни для лошадей. Изможденные кони ложились на каменные плиты двора, гладко обтесанные рабами. Высохшими от усталости мордами лошади тянулись к барьеру фонтанного бассейна, они словно чуяли, что именно здесь должна быть вода.
Тут на сотню налетел откуда-то Исмаил-хан Нахичеванский, и, как видно, не совсем трезвый: от него изрядно попахивало «ангеликой».
– Почему у коней хвосты не подрезаны? – набросился он на урядника Трехжонного. – Куда, вонючка, смотрел? Смотри на хвост! Совсем не такой хвост, как надо…
– А какой надо, ваше сиятельство? Хвост как хвост!
Карабанов, сплевывая тошнотную слюну, подошел к ним, чтобы прекратить этот глупый разговор.
– Светлейший хан, – сказал он с нарочитой вежливостью, – наши лошади все время под седлом. Если милиция, которой вы имеете честь командовать, и собирается показываться туркам с хвоста, то мы, наоборот, следим за гривами.
– Запомните, поручик, – ощетинился Исмаил-хан, – ваша репутация как сотника целиком зависит от лошадей.
– Запомню, – пообещал Андрей. – К сожалению, хан, ваша репутация вообще очень часто зависит от скотов…
Подвернулся ему урядник.
– А тебя кой черт за язык тянет? – в гневе зашипел Карабанов. – Отвечай мне, коли спрошу. А какого ляда с ханом тебе болтать? Стой и молчи в портянку… Болван иерихонский!
Поручик швырнул охапку соломы возле ног Лорда и бросился на нее головой. Закрыв глаза, Андрей еще успел подумать, что сильно изменился за эти дни; потом его вскинуло в седло и помчало куда-то, и желтые листья закружились в воздухе, и Аглая пошла к нему навстречу, еще издали протягивая руки…
– Ишь, разорался, – сказал Дениска Ожогин, когда Карабанов заснул. – Видать, полковничиха-то наша не дала ему в Игдыре, вот и блажит теперь!
– А ты откель знаешь про то? – спросил конопатый Егорыч.
– Да Сашка Лихов в разъезде был, так видел, как он в окно к ней сигал.
– Хрен с ними, – мрачно заключил урядник. – Дело господское. Да и баба она в соку – только давай. А его высокоблагородие уже не тот гвоздь. Спим, станишные. Завтра небось нашего брата опять в горы погонят…
Но на этот раз погнали не их: полковник Хвощинский решил дать казакам отдых и вывел две сотни из крепости, расположив их на постое у Зангезурских высот, чтобы оградить город с запада, куда, петляя и залезая в горы, бежала дорога через Каракилис и Алашкерт, до самого Эрзерума.
Началась жизнь палаточная – вольная. Однако если в дежурстве, то закон: после водопоя кони оседланы, мундштуки надеты, людям спать в амуниции, ружья держать в козлах. Казакам прислали из степных заводов молодых лошадей – «неуков», очень злых и норовистых. Уманские сотни сторожили от набегов баранты овец и верблюдов, неустанным гарцеванием и джигитовкой втравливали «неуков» в подседельную жизнь. И вскоре в бахвальстве носились сорвиголовы через плетни, и ямы, запрыгивали ногами в седла, с хохотом брали товарища в стремя, который на полном аллюре наливал чихиря из фляги в чепурку и давал выпить наезднику.
Карабанов поначалу боялся за казаков, потом – ничего, привык.
– Только шеи себе не сверните, ухари, – просил поручик (сам же он, признавая лишь высшую школу верховой езды, от лихой джигитовки удерживался, чтобы не осрамиться).
Жизнь на высотах Зангезура была и сытнее, чем в крепости, да и Дениска Ожогин еще приворовывал для приварка. Гуртоправы – люди степные, глаз у них зоркий, как у орла-беркута. По вечерам загоняют баранту в глубокую падь, старый гуртовщик окинет стадо одним взором и сразу скажет:
– Нема одной овцы!
Станут считать – все налицо. Назавтра снова выйдет старый гуртоправ, зорко оглядит стадо и снова:
