Маргарита Разенкова - Девочка по имени Зверёк
Луций – неслыханное дело! – не позволил толковать увиденное жрецу, а результат сообщил гостям сам: что он-де вполне удовлетворен гаданием, которое полностью подтвердило принятое им решение. Всё.
Храмовый ритуал Марк запомнил не так подробно, но жертвоприношение у алтаря Юпитера, после того как брачующиеся громко, при свидетелях, объявили о своем намерении жить вместе, в память врезалось. Все было как-то особенно: красиво, одухотворенно, торжественно – когда верховный понтифик Юпитера, словно не видя никого перед собой, читал молитвы, а невеста и жених повторяли их, обходя вкруг жертвенника и держа друг друга за руки. Марк никогда больше – ни до свадьбы, ни после – не видел мать такой красивой! Луций разрешил ей (именно разрешил!) надеть наряд невесты с красным покрывалом, и лицо ее светилось такой пронзительной молодостью и такой тонкой красотой, что не любовался невестой, пожалуй, только жрец.
Свадебного пира Марк и вовсе не запомнил. Но навсегда, занозой, застряло в памяти выражение лица Луция, когда после пира праздничная процессия с флейтистами и факельщиками провожала молодых: Луций, не скрывая, жестоко скучал и явно терпел и ждал, пока кончится вся эта суета. Марк подумал, что будто бы уже видел когда-то и это сдержанное выражение лица, и эти скучающе-недовольные глаза, и эти поджатые губы…
После того как молодая жена смазала дверные косяки маслом, супруг – как положено! – перенес ее через порог на руках и тут же опустил на пол. Гости разошлись, едва только новобрачные переступили порог своего дома…
* * *«Я помнил своего отца, и полюбить по-сыновьи отца приемного, как я ни старался, не получалось. А тот был слишком суров и недоступен, что тоже никак не способствовало зарождению сердечных чувств. Сухо поджав губы, он молча выслушивал доклады педагога-грека обо мне, воспитаннике, иногда, необыкновенно точно и кратко формулируя, задавал ему (всегда в моем присутствии!) вопросы, кивком головы или сдержанным жестом отпускал обоих. Впрочем, как я со временем понял, тот просто не выделял меня, своего приемного сына, изо всех остальных…»
* * *По пальцам можно было перечесть случаи, когда Луций неловко гладил Марка по голове или хотя бы смотрел приветливо. И эти случаи Марк помнил все.
Впервые Луций приласкал мальчика, когда тот с горящими глазами рассказывал ему о своих первых успехах в школе. Закончил Марк словами:
– А еще я – один из пяти учеников, которых учитель ни разу не подвергал порке ни плеткой, ни розгами!
– Почему? – кажется, даже без тени интереса уточнил Луций.
– Потому… – Марк запнулся, не желая выглядеть хвастуном. – Потому что мы… потому что я стараюсь. Наверное… – закончил он неуверенно.
– Что именно «наверное»: «наверное, потому и не порют» или «наверное, стараюсь»? – достаточно добродушно рассмеялся Луций.
– Я стараюсь! – смутился Марк: стало и правда похоже, что он хвастает.
– Боишься наказаний? – теперь уже с явным интересом уточнил Луций.
– Вовсе нет! – гордо ответил Марк. – Я вытерплю без слез хоть сто ударов, но унижаться не хочу. И не стану! Я же не мул – я понимаю слова!
В этот момент Луций, подойдя к приемному сыну, погладил его по голове.
А однажды Марк услышал из-за двери материнской комнаты сдавленные рыдания и не смог не войти. Мать сдержанно и тихо плакала о чем-то своем, сидя у окна. Когда сын подошел и обнял ее за плечи, желая утешить, она вдруг заплакала еще безутешней, обхватив его голову и глядя прямо в лицо. Казалось, она отыскивает в чертах сына облик погибшего мужа. «Она плачет об отце, – уныло решил Марк, – ведь они так любили друг друга! А все говорят, что я похож на него как две капли воды».
В эту минуту дверь отворилась, и на пороге как призрак возник хозяин дома. Мать перепуганно затихла, замер и Марк, подозревая, что эта сцена вызовет недовольство Луция. Но тот вдруг подошел, молча, в охапку, обнял их обоих, подержал и, так и не произнеся ни слова, удалился. Они лишь растерянно посмотрели друг на друга.
Еще один случай произошел совсем недавно и был тем более удивителен, что Марк, в общем-то, провинился: шлялся с приятелями по рощам в окрестностях Рима и попал в жесточайшую грозу, вымок и заболел.
Ливень хлестал нещадно, а они и не подумали укрыться! Более того, именно Марк, чуть ли не до религиозного экстаза обожавший грозу, затеял нечто вроде ритуальной пляски на самом берегу Тибра. С реки дул пронизывающий ветер, вода с ревом обрушивалась с небес, и грохочущие ручьи неслись к Тибру. Гроза с треском, как крепкое полотнище, рвала небеса, а молнии время от времени освещали вспышками странную группу юношей в насквозь вымокших плащах, посвящавших разбушевавшейся стихии свой вдохновенно-неистовый танец!
Марк никому не давал остановиться и пел во все горло хвалебные гимны богам всех стихий, прямо на ходу импровизируя, и слагал ко всеобщему восторгу и удовольствию всё новые оды.
На следующий день он метался в полубреду в своей постели, а слуга едва успевал менять мгновенно высыхающие на его огненно-раскаленном лбу влажные полотенца и каждый час поил разбавленным вином. Когда вошел Луций, Марку уже было все равно – будет ли тот читать ему наставления, лишит ли денег или накажет еще каким-нибудь, только ему, Луцию, известным способом. От жара Марк едва различал происходящее, но при этом был совершенно счастлив: там, на берегу Тибра, энергия разыгравшейся стихии ворвалась в его кровь могучим пьянящим потоком и все еще продолжала кипеть там! Тело не выдержало этого натиска, да что с того! Болезнь пришла и уйдет, он это знал сейчас точно, а ликующее чувство слияния со стихией останется. Останется и – дарует вдохновение и удачу!
– Зачем? – ледяным тоном вопросил Луций.
– Гроза… – просипел Марк. – Я не мог… не мог устоять… Сила!
Луций жестом отослал слугу и в задумчивости присел на край постели Марка, взял и сдавил его запястье, во что-то сосредоточенно вслушиваясь, некоторое время размышлял, потом значительно мягче произнес:
– Ты не слишком-то крепкий юноша, но скоро выздоровеешь. – Он почти отечески ласково положил ладонь на лоб больного и добавил: – Ты понимаешь и чувствуешь энергию стихии. Это хорошо. Но совершенно не управляешь своими собственными чувствами. Это дурно.
* * *«В этот-то момент, Гай, я, бесконечно удивляясь самому себе, вдруг осознал, что уже давно – невообразимо давно! – крепко-накрепко связан с этим суровым (порой до беспощадности!) человеком. И причиной тому были не годы опеки Луция, не наша с матерью и сестрой материальная зависимость и даже не страх, который испытывали перед Луцием Гаэлием все в его доме. Тогда что же? Это-то и ускользало из моего сознания. Я не понимал! Только трепетал до глубины души каждый раз, когда приходилось общаться с приемным отцом. Каждый раз! Все эти годы…»
Марк отложил стиль и встал пройтись по комнате, чтобы немного размяться. Он вдруг подумал, что здесь, на острове, в Римской провинции, ему приятно было вспоминать о столице, о Луции, о Гае. И писать это письмо Гаю, неспешно рассуждая, тоже было приятно. А более всего было приятно не торопиться, не заглядывать в будущее, подгоняя дни, не волноваться о предопределениях и загадках судьбы.
За окном по-осеннему быстро темнело. С порыжевших полей, днем пахнувших пряным дымом, свеже тянуло вечерним холодком. Марк поежился и набросил на плечи дедов солдатский плед. Старый плед был теплым. Колким, но теплым. И до сих пор хранил в себе странную острую смесь запахов – горькой полыни, костра, моря, дальних ветров…
Мысли Марка неожиданно занял Гай: хоть они и ссорились частенько последнее время, надо признать, что Га й был не просто близким другом, а почти братом. Ближе него у Марка друзей не было. И быть не могло. Но Марк никогда не говорил Гаю и теперь не напишет, что чувствует необъяснимую, почти мистическую связь не только с Луцием, но и с самим Гаем, и с Валерием, и со многими другими людьми. Это – как ощущение одной судьбы, единого жизненного поприща, как закон самой Фортуны, изреченный ею с Олимпа: «Вот ты и ты – идите вместе!» Или так: «Вот ты, Гай, и ты, Марк, вы встретились в этой жизни, дабы…»
Но Гай чурается всякой такой «мистики», поэтому ничего «такого» ему говорить не стоит. Нет, не стоит. Марк вздохнул и плотнее завернулся в кусачий плед.
Да, Гай был ему названным братом, хоть они и много ссорились последнее время…
* * *– Пока Гай отлучился попрактиковаться в очередной дискуссии, разреши мне спросить тебя, – осторожно начал Валерий, когда, устав от игры в мяч на гимнастическом дворе, они уютно-расслабленно отдыхали в теплом и влажном зале терм. – Возможно, я ошибаюсь, и ошибаюсь серьезно, но я заметил, что последнее время вы с Гаем, как бы помягче выразиться…
– Часто бываем близки к ссоре, – помог ему Марк, – ты это хотел сказать?
