Маргарет Джордж - Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен
Adieu, лорд Генрих, и adieu, возлюбленный сын мой, — Да укрепит Господь ваш дух и ниспошлет вам славу…
* * *Каким-то непостижимым образом от одного его вида и голоса я обрел удивительное успокоение. Причиной тому послужили не слова элегии, а проявление всеобъемлющего понимания и сочувствия. Их, вероятно, я встретил впервые в жизни.
— Кто это? — спросил я, склонившись к Маргарите, которая обычно знала имена и титулы.
— Томас Мор, — прошептала она, — адвокат.
* * *В тот вечер, собираясь ложиться спать, я чувствовал себя как никогда ослабевшим и усталым. Давно стемнело. Скудный дневной свет уже иссяк, когда мы покинули аббатство.
Возле моей кровати стоял ароматный поссет[16]. Я улыбнулся. О нем, наверное, позаботилась няня Льюк, она по-прежнему не забывала меня, хотя я уже вышел из-под ее опеки. Я взял кубок. Напиток был еще теплым. В нем явственно присутствовали мед, вино и какие-то травы…
Я уснул. И увидел странный сон. Мне приснилось, что я играю в глубине Элтамского сада и ко мне идет королева, улыбающаяся и здоровая, как во время нашей последней встречи. Она протянула ко мне руки.
— Ах, Генрих! — воскликнула она. — Я так рада, что вы будете королем!
Она наклонилась, чтобы поцеловать меня. Я вдохнул розовый аромат ее духов.
— И красивым королем! Таким же, как мой отец! У вас родится дочь, вы, следуя его примеру, назовете ее Елизаветой…
Я расправил плечи и, по волшебству сна, вдруг оказался гораздо выше матери, гораздо старше ее, хотя сама она почти не изменилась.
— Останьтесь со мной, — попросил я.
Но ее фигура начала таять или удаляться… Я не понимал, что происходит. Мой голос сорвался на отчаянный крик:
— Пожалуйста!
Но ее облик уже странным образом изменился, и матушка обрела черты незнакомой женщины с бледным овальным лицом. Я услышал ее шепот:
— Королям надлежит вести себя по-королевски.
Она истерически расхохоталась. А потом исчезла.
Я проснулся с колотящимся сердцем. На мгновение мне показалось, что в спальне кто-то есть. Я отвел в сторону край полога.
Никого и ничего, кроме шести светлых квадратиков, нарисованных лучами лунного света, которые проникали через разделенное рамами окно. Но ощущение того, что мать рядом, сохранилось…
Я опять откинулся на подушки. Неужели она действительно приходила ко мне? Нет. Она умерла. Умерла. Сегодня ее опустили в могилу. Позднее отец воздвигнет на том месте памятник. Так он сказал.
Понимая, что никто не услышит и не остановит меня, я заплакал… С этими слезами закончилось и мое детство.
VIII
Очередная перемена в моей жизни совпала с достижением зрелости. И это было весьма кстати.
Покинув Гринвич, мы переехали в шикарный, заново выстроенный отцом Ричмондский дворец, где намеревались провести несколько месяцев, дожидаясь теплых дней и уделяя должное внимание государственным делам. Всякий раз, приезжая в Ричмонд, я замечал нечто новое. Сейчас я увидел отполированные деревянные полы, настеленные по приказу отца. Я счел его решение превосходным. Да и новые стенные панели, скрывшие старомодную и грубую каменную кладку, придавали покоям очень уютный вид. Все это скрасит нам ожидание весны.
Голые ветви деревьев еще коченели на морозе, когда отец вызвал меня к себе в рабочий кабинет — так он называл небольшой, облицованный деревянными панелями альков. Там был и камин, хотя огонь в нем, как обычно, еле тлел. Я всегда потеплее одевался, когда получал сообщение, что король желает видеть меня.
Услышав, что я вошел, он едва кивнул. Все его внимание сосредоточилось на ворохе документов, разбросанных по старому поцарапанному столу. Понять, для чего он предназначен, было бы трудно, если бы не стоящий на нем письменный прибор. Я молча ждал, когда отец соблаговолит заметить мое присутствие.
— Очередные жалобы проклятых бродяг! — наконец неодобрительно проворчал он и, тряхнув головой, взглянул на меня. — А что на сей счет думаете вы? Более того, что вам известно об этом?
— О чем, сир?
— По поводу этих законов о бедных!
— Каких именно?
Законов о бедных у нас хватало с избытком.
Король поднял руку и показал на свое ухо.
— Тех, что пресекают деяния шарлатанов и гадалок? После второго нарушения им отрезают ухо. А после третьего они вовсе лишаются ушей.
Мне вспомнилась валлийская гадалка на свадебном пиршестве Артура. Интересно, удалось ли ей избежать наказания? Отец тем временем продолжал:
— А если прорицатель имеет духовный сан и заявляет, что он свидетель божественных откровений? Как быть тогда?
— Все будет зависеть исключительно от того, какова суть его прозрений, — ответил я саркастически.
Король одобрительно кивнул.
— Вы удивляете меня, — добавил он язвительно. — Я мог бы подумать…
Его прервал чиновник, прибывший из ближайшего городка. По вторникам — а сегодня как раз был вторник — отец, разбирая государственные дела, обычно устраивал прием посетителей.
Посланец явился не с пустыми руками. Он притащил с собой большую разорванную сеть и с несчастным видом развернул ее. Очевидно, государю полагалось понять все без слов. Однако он сурово спросил:
— В чем дело?
— Ваша милость, взгляните, в каком плачевном состоянии эта ловчая сеть!
— Она подходит для ловли крупных птиц, скажем, канюков. Неужели канюки повадились воровать овес с ваших полей?
— Ваша милость, нам нужны новые сети. Когда мы сеяли в прошлом году…
— Так купите их, — резко перебил его отец.
— Мы не можем! По закону каждый город должен производить надлежащие сети для ловли грачей, ворон и клушиц. Но налоги-то выросли… Нам не под силу заплатить охотникам за воронами даже обычную цену и…
— Господи боже мой! — Король вскочил, гневно вращая глазами. — Кто впустил сюда этого нищего?
Посетитель закутался в свою старую сеть.
— Да, нищего бродягу! — взревел отец.
Я поразился, как громко он может кричать при желании.
— А есть ли у тебя такое право? Где твоя лицензия на сбор подаяния? Пора приобрести ее, раз ты попрошайничаешь вне пределов твоего города. Уж не надеешься ли ты, что сам король раскошелится на ваши дрянные сети? Налоги платят все мои подданные! Видит Бог, вы совсем разбаловались из-за многолетних поблажек…
Проситель съежился под раскинутой сетью, словно прачка, собравшаяся стирать белье перед грозой.
— Да, ваша милость…
— Пополни свою нищенскую суму! — возмущенно добавил король, бросив ему какую-то монету.
Когда проситель удалился, государь спокойно сказал:
— А что наш закон говорит о милостыне?
— Если кто-то дает милостыню в неположенных местах, то его следует оштрафовать на сумму, десятикратно превышающую размер данной милостыни.
Король одарил меня сияющей улыбкой — так обычно улыбалась его мать, когда мне удавалось успешно проспрягать по ее заданию неправильный латинский глагол.
— Значит, вы знаете этот закон. И будете следовать ему? Не забивая себе голову чепухой об этом бедняке или о золотом веке, когда все мы, подобно дружному хороводу пастушков и пастушек, станем плясать на деревенских лугах, украсившись ловчими сетями? — Он отвернулся. — Такие мысли естественны в юные годы… Меня тоже когда-то посещали идеи… Сколько лет вам нынче?
— Одиннадцать, сир.
— Одиннадцать… — Взгляд его стал рассеянным. — В свои одиннадцать лет я прозябал в йоркистской тюрьме. А через два года обстоятельства изменились, и бедный полоумный Генрих Шестой… мой дядюшка, как вы помните, вновь оказался на троне. А другой мой дядя, сводный брат Генриха Джаспер Тюдор, привез меня в Лондон. Безумец увидел меня и сказал то, что мог услышать весь ближний круг: «Безусловно, именно ему мы и наши противники должны будем смиренно передать трон». Дядюшка Генрих был святым, но умалишенным. Пророчество? Следовало ли наказать его?
Я учел недостаток моего предыдущего утверждения по этому поводу и попытался исправиться:
— Очевидно, это зависит как от положения прорицателя, так и от сути его откровения.
Отец кашлянул… но не из вежливости, то был надсадный, мучительный кашель. Почему король упорно отказывается обогревать свои покои?
— Прошу извинить меня, — сказал он, удаляясь в нишу своего рабочего кабинета.
Там находилась прекрасно обустроенная уборная — очередное новшество Ричмондского дворца. Здесь его величество мог спокойно облегчиться. В нише стоял шикарный, похожий на трон мягкий стул, обитый бархатом. А рядом — истинно королевского вида огромный оловянный горшок. Его опорожняли по утрам, как и любой подобный сосуд, который держали в спальне для отправления нужды. (Как говорят французы: vase de nuit[17].) Отвернувшись, король застыл над ним на целую, казалось, вечность, продолжая при этом повелительно наставлять меня на путь истинный.
