Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
Ребенок кивнул головой и весело ответил: «Да!»
Марико стояла посреди маленького, ухоженного садика у крепостной стены замка. «Жалко будет с вами расставаться, — вздохнула она, глядя на растения. «С женской половины меня уже не выпустят, матушка, конечно, будет вас поливать, но я о вас скучать буду. Там тоже цветы есть, но они все важные, как придворные дамы, а вы у меня простые».
Она погладила полынь, и, присев, прижала ее к щеке. Сверху раздался клекот. Марико подняла голову и ахнула — по серой стене расхаживал мощный, коричневый беркут.
— Ты зачем жену и деток бросил? — крикнула ему Марико. «Лети в горы, у тебя птенцы еще маленькие!»
Беркут наклонил красивую, хищную голову и, опять заклекотал — недовольно. Девушка покраснела.
— Да со мной все хорошо будет, я говорила тебе! — отмахнулась Марико.
— С птицами разговариваете? — раздался сзади смешливый голос.
Марико поклонилась, и ответила, так же весело: «Бывает. А еще с рыбами и цветами».
Хосе осмотрел пышные растения и заметил: «Ну, что бы вы там им не говорили — они вас слушаются».
Девушка еще сильнее покраснела и взглянула на стену — беркут, удобно устроившись, сложил крылья, и, казалось, задремал на еще ярком, теплом солнце конца лета.
Тео-сан подняла голову и увидела возвращающихся отца Джованни и Мияко — она что-то говорила, — тихо, смущаясь, а священник внимательно слушал. Женщина сказала Сейджи: «А вот мы сейчас пойдем, и предложим им прогуляться в горы, да? Помнишь наш домик у водопада? Им там хорошо будет».
Ребенок захлопал в ладоши и радостно сказал «Да! Да!»
Женщина усмехнулась, и, усадив сына в перевязь, подождав, пока Джованни подойдет к ней, сказала: «Я вот что подумала, святой отец, вам же неудобно над рукописями работать у нас, ребенок же в доме, шумно. У Масато-сан есть домик в горах, тут, рядом, по тропинке мимо монастыря пройдете, и там он стоит. Совсем простой, но там хорошо, спокойно. Вам там удобно будет».
Мияко-сан зарделась и что-то пробормотала — неразборчиво. Джованни посмотрел в зеленые, мерцающие глаза Тео-сан, и ласково ответил: «Спасибо вам, тогда давайте пообедаем, и отправимся, да?»
— Там очаг есть, — сказала Тео, когда они уже шли к замку. «И родник рядом, вода чистая, хорошая. В кладовой овощи лежат, рис, — не пропадете, в общем. Вы идите, святой отец, мы сейчас, — она отстала, и, взяв Мияко за рукав кимоно, строго велела: «Вот и скажи ему там!»
— Это же стыд, какой! — ахнула сестра даймё. «Да он на меня и не взглянет, нет, нет, — она отвернула лицо. «Да и нельзя ему. Лучше мне сразу в озеро броситься!»
— Не надо никуда бросаться, — Тео-сан подтолкнула Мияко в мягкий бок. «А что не взглянет — так уже глядит, поверь мне».
Та только вздохнула и, обернувшись, с тоской посмотрела на высокие, голубые вершины гор.
— Полынь, — Хосе нежно погладил растение, — очень, очень полезна. Вы же, наверное, знаете, Марико-сан, местные лекари водят тлеющей полынью по особым линиям на теле человека.
Когда мы с папой ждали корабля, в Макао, я ходил заниматься к местному наставнику, так что я теперь тоже так умею лечить.
— Конечно, — юноша улыбнулся, — мне всего двадцать один, а учителю моему — было восемьдесят пять, так что у меня все впереди.
— Мой отец тоже мог лечить, — внезапно сказала Марико. «Не Масато-сан, а настоящий отец, он погиб, когда я еще маленькой была. Он был человек неба, не такой, как все.
— Я слышал, да, — Хосе взглянул на беркута. Тот приоткрыл один глаз и что-то заклекотал.
— Это папа, — улыбнулась девушка. «Он нечасто прилетает, а вот — уже второй день тут. Я ему говорю, что все хорошо, а он все парит над замком».
— А все хорошо? — испытующе взглянул на нее Хосе.
Марико покраснела, и, помолчав, проговорила: «Вы знаете, почему я родилась? Потому что мой папа, — его звали Арлунар, — полюбил мою маму. Ему было нельзя, а он все равно полюбил».
— Ну и хорошо, — ласково сказал юноша. «Я уверен, что ваш отец тоже хотел бы, чтобы вы полюбили».
Марико сглотнула и сказала, отвернувшись: «Я уже. Я думала, что я не смогу, что мне нельзя, — я ведь не такая, как папа, но тоже…, - она не закончила. «Я поэтому и хотела пойти туда, — она махнула рукой в сторону женских покоев, — там никто никого не любит, и все счастливы. А потом вас встретила…»
— Нельзя быть счастливым, если не любишь, — Хосе присел на теплую, деревянную ступеньку, и продолжил: «Мой папа, он ведь священником поздно стал, ему за тридцать уже было. И он мне всегда говорил — лучше подождать, и дождаться любви, чем…, - юноша взглянул на Марико и тихо сказал: «А я еще не дождался, Марико-сан, так, что простите меня».
— Это ничего, — неслышно сказала Марико и глубоко вздохнула. «Вот, я вам все сказала, и на той неделе пойду к даймё, — ее губы искривились, но девушка, справившись с собой, продолжила: «Потому что мне нельзя любить, нельзя, видите! Меня никто не любит!»
— Вас любят родители, — Хосе похлопал рукой по ступеньке и попросил: «Садитесь». Он послушно опустилась, прислонившись к перегородке. «Отец ваш покойный вас любил, Марико-сан. И вас еще полюбят, обещаю. И вы тоже, — он поднялся и погладил ее по голове.
«Ну, все, мне в город пора, к больным».
Марико так и сидела, положив подбородок на колени, обхватив их руками, а потом, взглянув на беркута, вздохнула: «Получается, ты вовремя прилетел». Она повертела в руках свой маленький, золотой крестик и шепнула: «Так ведь любят уже, да. Чего же тебе еще? И спокойно там, тихо. Пусть так и будет, таким, как я, все равно — не дано счастья».
Он вспомнила темные, красивые глаза Хосе и заплакала, — едва слышно. Беркут заклекотал — недовольно, и Марико, вытирая слезы, сказала ему: «Видишь, как получается, папа».
— Очень вкусно, — Джованни нежно посмотрел на Мияко и сказал: «Вы тоже, поешьте, пожалуйста, вы же готовили, старались».
— Только после мужчины можно, — она не поднимала глаз. «Я там поем, потом, — Мияко махнула рукой в сторону кладовки. «У Тео-сан тут хорошо — и горшки есть, и миска для риса, и даже соевый соус, она сама делает. Жалко только, что овощи одни, рыбы нет».
Джованни встал, и, наклонившись над женщиной, отдав ей поднос, велел: «А ну ешьте. И чтобы я больше не слышал ни про какие кладовки».
— У нас так не принято, — пробормотала Мияко-сан, едва не плача.
— А у нас — принято, — Джованни вдохнул запах вишни и подумал: «Ведь отцвели уже, откуда он?».
— Я сейчас все уберу, — засуетилась Мияко после, — вы же, наверное, отдохнуть хотите, сенсей, вы писали долго, устали.
— Как тут красиво, — вдруг сказал Джованни, подойдя к раздвинутой перегородке. «Смотрите, луна, какая сегодня — низкая, золотая. Помните, что Сайгё о ней писал?»
Он услышал нежный голос и заставил себя не оборачиваться:
Пригоршню воды зачерпнул.Вижу в горном источникеСияющий круг луны,Но тщетно тянутся руки К неуловимому зеркалу,
— Мияко-сан вздохнула и тихо добавила: «Тщетно, да, сенсей. Есть вещи, которые так же недоступны, как и луна».
— Это, какие же? — поинтересовался Джованни, так и любуясь отражением света в воде.
— Вы, — почти неслышно прошептала женщина. «Вы, сэнсей».
Он обернулся. Мияко стояла на коленях, опустив голову, не смотря на него.
— Теперь я должна покончить с собой. Вот этим кинжалом, — Мияко вынула из прически маленький, тонкий нож. «Только сначала надо написать стихи. Потом — связать ноги, ну, — женщина покраснела, — чтобы красиво упасть, и ударить вот сюда — она прикоснулась острием ножа к нежной, белой коже в начале шеи. «Это быстро и не больно. Почти».
— Это еще почему? — спросил Джованни, глядя на то, как играет серебром водопад.
— Потому что я первая призналась вам в любви, — женщина помедлила, и, поднявшись, поклонившись, добавила: «Это позорно, особенно когда любовь — не разделена. Прощайте, сэнсей».
— В жизни не слышал более дикой чуши, — сочно сказал Джованни, взглянув на нее. «А ну сядь, дай сюда этот хлипкий ножик, и чтобы я больше его у тебя не видел».
Она, опустив ресницы, протянула ему клинок.
— Я ее видел же, думал, это у тебя заколка такая, — хмыкнул Джованни, разглядывая лезвие, и убирая его с глаз долой.
— Сэнсей, — она все не поднимала глаз, и Джованни, обозлившись, устроившись рядом, взяв ее за подбородок, сказал: «Так. Сейчас я тебя поцелую. Много раз. Бесконечно буду целовать, пока ты, моя дорогая, не улыбнешься».
Темно-красные, изящно вырезанные губы чуть раскрылись, и Джованни едва не застонал — они были свежими и покорными. Пахло от нее весной, — подумал Джованни, — будто идешь по цветущему саду».
— Вам же нельзя, — она едва не плакала. «Я не могу, не могу, чтобы вы из-за меня грешили, сэнсей, это плохо!»
— Я сам разберусь, что мне можно, а что — нельзя, — коротко ответил Джованни, и повернув ее спиной к себе, провел губами по нежной, белой коже в начале шеи.
