Лабиринт - Яэко Ногами
Мидзобэ во многом просветил Тацуэ. Кроме того, уже после замужества из болтовни Мацуко, предназначенной только для женских ушей, она узнала, что мужчина и в шестьдесят лет еще молод.
А мать, вдруг вспомнила Тацуэ, однажды спросила Мацуко, по скольку дней муж может не беспокоить жену... Несмотря на свою крайнюю подозрительность, мать, как последняя дурочка, столько лет позволяет себя обманывать! И поэтому мать вызывала у Тацуэ не столько жалость, сколько раздражение и неприязнь. Тацуэ ненавидела отца за его бесстыдство и наглость и вместе с тем втайне сочувствовала ему: надо быть дураком, чтобы хранить верность такой глупой гусыне, как ее мать. Она живо представила себе мать в ту минуту, когда отец умирает и та женщина с двумя детьми неожиданно является в их дом... Тацуэ смотрела на характерный затылок отца, когда горничные помогали ему надевать шубу с бобровым воротником. Этот круто срезанный, образующий почти прямую линию с шеей затылок, покрытый густой полуседой щетиной, был неприятен Тацуэ, хотя вообще она считала отца красивым и весьма представительным. Ей казалось, что именно этот затылок свидетельствует о его беззастенчивости, лживости, безжалостности, склонности к интриганству — словом, обо всех тех качествах, которые помогли отцу стать влиятельнейшей фигурой в политическом мире.
Все говорили, что Тацуэ похожа на отца. И она больше всего боялась, не такой ли и у нее затылок.
Одно время было модным стричься «под мальчика», и хотя Тацуэ нравилась эта прическа —так стриглись ее знакомые француженки,— сама она на это не отважилась и носила длинные, до плеч, локоны, чтобы скрыть линию затылка.
— В чем дело? Ну что ты канючишь?—недовольным тоном спросила Тацуэ младшую сестру, когда вернулась в комнату. Раздражение, которое вызвал в ней отец, она перенесла на Мисако.
Девушка сидела на диване рядом с Марико (обе были одеты одинаково — в черные прекрасно сидевшие на них бархатные платья) и, теребя ее коленки, о чем-то упрашивала.
— Я уговариваю Марико остаться со мной ночевать, а она не хочет.
Мисако была довольно красивая девушка. Но что касается характера, то старшая сестра как бы забрала себе все, что полагалось на двоих. В облике Мисако было что-то безвольное, неопределенное, она напоминала белую изнеженную кошечку.
Тацуэ всегда больше льнула к отцу, чем к матери. Мисако же с детских лет никого так не боялась, как отца. И хотя ей было уже двадцать лет, она по-прежнему трепетала перед ним. Только после того, как он уехал, она начала шаловливо хныкать. А Марико всегда оставалась сама собой. Она и с Таруми держала себя более непринужденно, чем дочь. Так же вела она себя и с Кунихико — без всякой тени кокетства или рисовки, просто, естественно и сдержанно. Она охотно ела все, что подавалось, а на вопросы отвечала только «да» или «нет», хоть и с обычной своей пленительной улыбкой.
Как ни старалась Мисако уговорить ее остаться ночевать, она решительно отказывалась.
— Если хотите, Мариттян, можете остаться, я не возражаю,— -вмешалась Мацуко.
— Вот видишь, и тетушка не против. Ну останься! Какая ты, право!
Опустив к груди — точно такой же, как у сестры,— маленький белый гладкий подбородок, Мисако сердито взглянула на подругу и вдруг прильнула к ней. В этом кокетливом жесте было тоже что-то кошачье. И хотя ласкалась Мисако к своей любимой подруге, но за этим скорее скрывалось кокетство с воображаемым возлюбленным, с женихом, который еще не явился, но ожиданием которого она жила.
— Не приставай, Мисако,— тоном, скорее похожим на тон старшего брата, чем сестры, одернула ее Тацуэ, не любившая, когда Мисако начинала нежничать и липнуть к кому-нибудь.— Уж если Мариттян не хочет, она не останется, как бы ты ее ни упрашивала. Ведь верно, Мариттян? Ты хочешь домой? — Тацуэ явно ждала утвердительного ответа.
— Да.
Марико ответила Тацуэ так же односложно, как отвечала своей подруге. Но это не казалось ни резким, ни бесцеремонным — все скрашивала ее очаровательная улыбка, обнажавшая мелкие белые зубы; тогда серо-голубые глаза девушки казались глубже и темнее. Если бы не эта улыбка, то Марико в своем черном бархатном платье с белоснежной кружевной вставкой, наглухо закрывавшей шею, была бы совсем похожа на молоденькую монахиню. Даже губы у нее не были подкрашены. Переведя внимательный взгляд с ее лица на лицо Мисако, для которой косметика стала уже привычной, Тацуэ неожиданно сказала:
— Придется и тебе, Мисако, ехать домой.
— Почему? — тоном капризного ребенка спросила Мисако.
— Почему? Не обязательно ведь каждый раз оставаться. Тем более что сегодня ты можешь ехать со всеми вместе — тетушка тебя завезет домой.
Мисако передернула плечами, выражая свое недовольство и упрямством подруги и этим решением сестры.
Как только Мисако окончила школу, ее мать Кимико составила для нее целую программу подготовки к замужеству. Одним из обязательных утренних практических занятий по этой программе была помощь служанкам в уборке своей собственной комнаты и кабинета отца. Оставаясь же ночевать у сестры, Мисако избавлялась от этого урока. Не больше рвения она проявляла и в игре на пианино, и в изучении иностранных языков, и в сервировке чая, и в икэбана 159 и других предметах, входивших в программу. Все это было пустой тратой времени и ни в практическом, ни в интеллектуальном отношении ничего не давало ни уму, ни сердцу. Ей претили эти занятия, и поэтому она была счастлива, когда могла ночевать где-нибудь вне дома. Все-таки хоть какое-то разнообразие.
Тацуэ обошлась сегодня сурово не только с сестрой.
Мацуко вечно было жарко. Спасаясь от пылавшего камина, она села от него подальше, пристроившись на стуле возле Сёдзо, и начала ему рассказывать о разладе, существовавшем между Женским союзом национальной обороны и еще одной старинной женской корпорацией, о чем время от времени писалось и в газетах.
Взглянув на Сёдзо, Тацуэ без всякого стеснения сказала:
— Сёдзо-сан, если вы тоже собираетесь ехать...
— О, да вы сегодня всех прогоняете! — не
