Евгений Анташкевич - Харбин
– Ичи, ни, го-о… Паршивец! Следующие два часа ты у меня всё на кулаках простоишь! На рисе!
Это, Сонечка, мне уже никак не улыбалось. Я тогда оторвался от мыслей об омуте и рыбе и вошёл в урок. Я бил, отбивал, дрался как сумасшедший! Тут права твоя Верочка! Иногда я бываю как сумасшедший! Потом занятия закончились, я поклонился и увидел, что старик остался доволен.
– Ну вот, наконец-то! На сегодня всё! Завтра кэндо! Саёнара!
Я ещё не перевёл как следует дыхание: «Саёнара, сэнсэй!» – и даже не поверил в окончание урока, а старик уже ковылял из залы на своих кривых ногах.
Кэндо – это было здорово! Это борьба на мечах, она была намного интересней, чем обычная борьба, без оружия. В моем детском представлении, а я внук самурая и сын самурая, без оружия можно было драться только каким-нибудь крестьянам, которые упились сакэ. Когда они напивались рисовой водки и дрались друг с другом, они валялись в серой дорожной пыли и превращались в животных. Тогда от них воняло кислым сакэ и кислым потом.
Наша борьба была совсем другая. Конечно же она пахла и потом, но ещё пахла татами.
На сорокалетие моего отца, Соня, на пол в нашей фехтовальной зале постелили новые татами из рисовой соломы, и, когда я перед занятиями брызгал на них ключевой водой, татами источали какие-то совершенно особые летние запахи. Зала у нас была просторная и светлая, это было самое светлое помещение в доме. В южной и западной стене, под потолком были окна, затянутые рисовой бумагой, и через них целый день лился свет. Бумага в окнах была желтоватая, как будто пропитанная маслом, поэтому свет был тёплым.
Когда крестьяне собирали урожай, вода в канавах вокруг полей была уже совсем зелёная и прелая. От неё исходил запах прогретой, сохнущей на солнце тряпки.
Лето к тому времени уже заканчивалось, солнце согрело долину, где были распаханные под следующий посев поля. Я помню это хорошо. А когда к вечеру с предгорьев опускался воздух, он был напоен запахами хвои и осенних цветов.
Татами пахли запахом предгорья и полей одновременно.
После занятий у меня горели пятки, но я тут же, как только дед вышел из залы, выскочил наружу, даже не переодевая кимоно. Прислуга копошилась во дворе, среди них был и мой асугиру, а он всегда жаловался матери, когда я забывал после занятий переодеть кимоно и отдать для стирки. Ему за это доставалось, если мама, отправляя меня на занятия, чувствовала, что я, ее сын, одет в несвежее кимоно.
За спинами прислуги я пробрался до конца стены и шмыгнул за угол в хозяйственную пристройку. Там было спрятано моё копьё.
В тот день сэнсэй проводил занятия уже почти вечером. Он был странный, этот сэнсэй. Наверное, таких, как он, уже не осталось во всей префектуре, а может быть, – во всей Японии.
Ему было хорошо за семьдесят. Его знала вся округа, потому что его биография началась при обороне замка Вакамацу. Поговаривали даже, что он был одним из «белых тигров», но от отца я знаю, что это неправда, при обороне замка он был, но в отряде «белых тигров», погибших в боях за последнего сегуна Токугаву Ёсинобу, не был. Потом он оказался во флоте адмирала Эномото Такэаки и ушёл с ним на Хоккайдо.
После поражения адмирала, нанесённого императорскими войсками, мой сэнсэй долго скитался по всей стране. Его нашли, голодного и оборванного, в окрестностях нашей деревни, он жил в пещере между скалами и воровал кур. Крестьяне пытались его схватить и отдать полиции, но он их побил с десяток, просто голыми руками, а потом досталось и полицейским. За поясом своего дырявого кимоно он носил два меча, но даже не обнажил их. Отец, который в то время был начальником нашей местности, отстоял его, тут родился я, и он взял его моим сэнсэем.
К тому времени в моей Японии всё сильно переменилось. После реставрации императора Мэйдзи самураи стали превращаться в офицеров и чиновников, столицы княжеств – в большие города, в которых появились промышленность, и образование, и новая бюрократия. Мой отец, внук самурая и сын самурая, стал чиновником.
Я вырос в окрестностях города Сидзуока, прямо у подножия Фудзи-сан. Вместе с отцом часто бывал в Токио, но, когда отец туда уезжал один, он оставлял меня на попечение сэнсэя. Ему он доверял больше всех.
Потом был токийский университет «Васэда». Там я учился в русской группе у Варвары Дмитриевны Бубновой.
Сонечка, если я что-то знаю о России, то это от неё. Она очень любила вашу родину, тосковала по ней и вложила в нас, наверное, всю эту любовь. И, конечно, ваш язык. Она нам прочитала всего Пушкина, Толстого, Лермонтова, хотела бы, наверное, и всех других.
В конечном итоге у меня в голове всё перемешалось. Я – сын самурая и должен служить императору, защищать его, а значит, убивать его врагов, то есть людей. Россия – враг императора, её надо завоевать, а значит, убивать надо вас – русских. А вы родили Пушкина.
После окончания университета я был призван в императорскую армию и попал в Генеральный штаб, в разведку, потом в Харбин, к полковнику А-сан. Ты его знаешь. Его весь русский Харбин знает, как знают Хорвата, Косьмина, Родзаевского и других политиков и военных, которые…
Ладно. Об этом я писать не буду.
Дочурке моей пятилетнейПочему-то дал имя я русское – Соня,И звать её так доставляет мне радость.
Роман Тургенева!Его я в поезде читал, долины Исикари проезжая,Где падал мокрый снег!
Это, Сонюшка, снова Исикавы Такубоку. Уж не его ли ты дочь? Хотя он наверняка не знал, что Соня – это Софья – Мудрость жизни. Вот такой ваш русский язык.
Надо заканчивать.
Твой Ко.
Лишь там, где опадает вишни цвет, —Хоть и весна, но в воздухе летаютПушинки снега…Только этот снегНе так легко, как настоящий, тает!..
* * *Покоя не могу найти я и во сне,С тревожной думой не могу расстаться…Весна и ночь…Но снится нынче мне,Что начали цветы повсюду осыпаться.
* * *Луна всего лишь светит на рассвете,В сиянье слабом опадает клён, —Пурпурная листва!..Срывает листья этиЗлой ветер, прилетевший с гор.
* * *Всё, всё бело! Глаза не различат,Как тут смешался с цветом сливы – снег…Где снег? Где цвет?И только ароматУкажет людям: это слива или нет?
* * *Осенняя луна сосну рисует тушьюНа синих небесах.Луна летит меж туч,Кругом деревьев ветвиЕщё роняют дождь.
Сонечка, хорошая моя, мне что-то сегодня очень грустно.
* * *Какая грусть в безжизненном песке!Шуршит, шуршит.И всё течет сквозь пальцы, когда сожмёшь в руке…
* * *Над ручьём весь деньЛовит, ловит стрекозаСобственную тень.
* * *И встать я не встал, и спать не спится…И так проходит ночь, и утро настаёт,Все говорят: «Весна»… А дождь не устаёт —Всё продолжает литься!И я с тоской смотрю, как он идёт…
* * *Да, сном, и только сном должны его назвать —И в этом мне пришлось сегодня убедиться, —Мир – только сон…А я-то думал – явь,Я думал, это жизнь, а это только снится!
* * *Я красотой цветов пленяться не устал,И слишком грустно потерять их сразу…Всегда жалею их,Но так их жаль, как этой ночью,Не было ни разу!
Да, вчера была интересная встреча. Меня вызвали к начальнику. Я вошёл в кабинет, минут пять сидел один, потом открылась дверь, и вошёл Сашик и какой-то капитан. Хотя нет, не какой-то. В августе 45-го я его видел в Харбине – он крутился вокруг дома Адэ-сан. Потом я видел его около телефонной станции, потом около собора, где-то ещё… На нём тогда не было формы, был костюм и нелепая шляпа, точнее, шляпа была обычная, но сидела она не как на европейцах, а как на нас, японцах. Нам ведь довольно трудно даётся европейская одежда, кроме формы. В их костюмах мы часто выглядим, как они нас рисуют на своих карикатурах. Я его поэтому и приметил, из-за этой шляпы. Почему мне тогда было не до него?
Так вот, они вошли, я встал. Капитан очень по-деловому, почти не глядя на меня, разложил на столе документы, а перед этим отпустил охранника, просто выставил его за дверь. Расположился, вытащил из кармана толстую стеклянную пепельницу и устроил её на углу стола, ко мне поближе, я курил один, этим он, кстати, нарушил лагерный порядок, а что, если бы я в него запустил этой пепельницей! Потом сел и кивнул мне, мол, садись. А Сашик стоит! Капитан глянул на него, и Сашик тоже сел. Немного помолчали. Капитан, глядя на Сашика, спросил:
– Насколько я понимаю, переводчик нам не нужен?
Сашик первый раз посмотрел на меня и согласно кивнул.
– Скажите, военнопленный… Коити Кэндзи… – начал капитан, дальше он задавал вопросы, изредка поглядывал на Сашика, а тот только кивал. Я отвечал, война кончилась, и мне было нечего скрывать. Сашик всю беседу, а она длилась, наверное, часа два, молчал.
