Смерть консулу! Люцифер - Жорж Оне
Пары одна за другой становились по своим местам. Неаполитанская королева с князем Эстергази и вице-король Евгений с молодой княгиней Шварценберг — невесткой посланника — открыли бал.
Пробило полночь.
Что-то опьяняющее было в нежных, ласкающих звуках музыки, в блеске и шуме праздника. Эгберту казалось, что он видит сон. Опять явилось перед ним прекрасное, светлое видение, так часто посещавшее его во время юношеских грёз. Придворная жизнь научила её скрывать своё горе. Она стояла стройная и величественная, с диадемой в волосах; белое платье придавало ей вид жрицы.
— Антуанета... — пробормотал Эгберт.
Но что это... вид ли танцующих? Всё как будто кружилось вокруг него.
— Мы должны повиноваться, — сказала она с горькой усмешкой, взяв его под руку. — Этот человек хочет распоряжаться даже нашей радостью, нашим счастьем. Разве он может дать кому-нибудь счастье! Исполним его приказание... В последний раз...
Эгберт провёл её несколько шагов по зале. Она пошатнулась; едва сдерживаемые рыдания душили её.
— Нет, я ещё не могу танцевать; подождём следующего танца, — сказала она, сделав над собой усилие.
— Вам нездоровится, Антуанета. Пойдёмте лучше в сад. Свежий воздух освежит вас.
— Нет, мы будем танцевать. Мы ещё никогда не танцевали с вами. Теперь мне легче; это от жары... Вам, разумеется, танцы не доставят никакого удовольствия, — так как здесь нет Магдалены. Когда вы оба будете наслаждаться счастьем, не забывайте меня. Мне иногда представляется, что я немного способствовала вашему счастью, так как остановила вас в тот момент, когда и вы стремились взлететь на высоту. Но на высоте нас ждёт одиночество и холод, леденящий холод...
— Император говорил с вами? Что, он всё ещё настаивает на этом злополучном супружестве?
— Напротив! Я окончательно избавилась от этого; император высылает меня в Германию к моей матери...
— В Германию! К нам! Какое счастье для всех нас! И вы говорите это с таким печальным лицом, Антуанета! Неужели родина, воспоминания молодости, мы все, которые любим и уважаем вас, ничто для вас по сравнению с этим человеком!
— Не говорите мне об уважении, — сказала она, бледнея. — Если бы можно было стереть что-либо с доски жизни, то я от всей души хотела бы опять очутиться около моего любимого озера или прямо с этого праздника броситься в его прозрачные волны и пойти ко дну.
— Что за мысли! Вы расстроены, и в этом виноваты Париж и придворная жизнь. Приезжайте к нам, и вы избавитесь от неприятных впечатлений, которые гнетут вас, как тяжёлый сон.
— Да, если бы это был сон! Как бы рада была я опять увидеть мать, обнять её колени; но теперь... Это невозможно...
— Граф Вольфсегг поможет вам своим посредничеством и примирит вас с матерью.
— Мой дядя и император люди одного закала. У Наполеона один кумир — он сам; граф Вольфсегг считает честь выше всего на свете. Какую цену имеет для них женщина? Каждый из них без малейшего сострадания принесёт меня в жертву своему кумиру. Как бы хорошо было нам жить на свете, если бы у нас не было сердца!
— К чему такое отчаяние, Антуанета? Жизнь постоянно наносит нам раны, но она же и залечивает их.
«Кроткая душа! — подумала Антуанета. — Ты не изведал поцелуев демона!..»
Начался экосез. Императорская чета намеревалась в то время обойти залу.
Наполеон встал со своего места.
— Пойдёмте танцевать, — воскликнула Антуанета, увлекая за собой Эгберта и судорожно сжимая его руку. — Я не хочу больше видеть этого человека. Начинайте скорее. Как бы я хотела кружиться так до бесконечности и умереть среди этой музыки, блеска и веселья.
Безумный порыв, овладевший ею, лишил и Эгберта сознания действительности. Быстро унеслись они в вихре живого танца. Она прижималась к нему; выбившиеся локоны её волос ласкали его губы.
Сложив руки за спину, Наполеон отошёл за колонны галереи, чтобы не мешать танцующим. Он казался рассеянным. Двухлетний мир, который только что начался и в продолжение которого он думал заняться приготовлениями к новой гигантской войне, уже начал тяготить его. Он остановился на секунду и молча глядел на танцующих.
Узнал ли он среди них Антуанету по её белокурым развевающимся волосам?
— Маркиз Цамбелли! — сказал он своим резким отрывистым голосом.
— Ваше величество! — ответил маркиз, поспешно подходя к нему.
— Вы ещё не получали известий из Испании о вашем друге, полковнике Луазеле?
— Вашему величеству сделано ложное донесение! Полковник Луазель никогда не был моим другом.
— Завтра утром вы отправитесь в Мадрид. Парижский воздух вреден для вас.
— Ваше величество...
— Или, ещё лучше, подайте в отставку. Тогда толки о вас скоро умолкнут. Что, вы считаете меня слепым, милостивый государь? Я охотно буду держать при себе каторжников, но не глупцов, которые позволяют перехитрить себя.
— Ваше величество...
— Вы можете уйти!..
Весь этот разговор продолжался не более минуты. Наполеон говорил вполголоса, ни разу не взглянув на маркиза; на лице его не шевельнулся ни один мускул.
Всё помутилось в глазах маркиза; но он устоял на ногах и, отдав честь его величеству, отошёл от него. Рука его инстинктивно схватилась за рукоятку сабли.
«Убей его, — мелькнуло в голове Цамбелли, — ты освободишь человечество от его худшего врага, и твоё имя сделается бессмертным наравне с его именем!..»
— Пожар! Пожар! — раздался громкий крик с галереи, около которой стоял император.
Внезапный порыв ветра при открывании дверей поднял одну из газовых занавесей, прикрывавших колонну галереи, и набросил её на свечи стенного канделябра. В тот же момент запылала воздушная ткань. Наполеон взглянул наверх. Стоявший возле него граф Бентгейм поспешно сорвал занавесь и начал гасить её вместе с камергером его величества, графом Дюмануаром. Благодаря им огонь был скоро потушен. Наполеон бросил на них дружелюбный взгляд и мановением руки водворил порядок среди окружающих его. Но в то время, когда внимание всех было обращено на сорванную занавесь, неожиданно загорелось у потолка от искры, упавшей на драпировку. Быстро вспыхнула лёгкая, розовая кисея, обвивавшая верхний карниз галереи. Шипящее пламя охватило розетки и банты из газа и шёлка, жадно пожирая длинные цепи цветов, извиваясь по ним вверх и вниз. Вот оно дошло до потолка, пробралось в пёстрые обои — ещё секунда, и вся галерея была объята тысячами огненных языков.
Но так же весело
