Пенни Винченци - Наперекор судьбе
Он очень любил Вас, Mam’selle. О чем бы Люк ни говорил, он обязательно вспоминал о своей Mam’selle Адели. Он неоднократно просил меня: если с ним что-то случится, обязательно сообщить Вам. Мне тяжело огорчать Вас своим рассказом, но я обязан был это сделать.
Если в дальнейшем Вы приедете в Париж, обязательно загляните ко мне.
Ваш друг Бернар Тувье
За окном сгущались сумерки. Адель еще раз перечитала письмо и села дожидаться прихода Венеции.
* * *Венеция все поняла. Ей не понадобились объяснения. Она поняла горе сестры и гнев: бессмысленный, бессильный, запоздалый гнев. Но главным чувством Адели была все-таки гордость за Люка.
– Гордость за него – это должно стоять у тебя превыше всего, – говорила Венеция, обнимая плачущую и выкрикивающую пустые угрозы Адель. – Ты должна им гордиться. Его поступок был смелым, удивительно смелым. И дети должны знать, каким смелым был их отец.
– И ты думаешь, это чувство гордости заменит им отца? – хриплым от страданий голосом спросила Адель. – Я приеду и скажу: «Слушайте, дети, ваш отец был невероятно смелым человеком. Больше вы его никогда не увидите. Он мертв. Но он был очень, очень смелым. А за то, что вы даже не сумели с ним проститься, благодарите свою maman…» Венеция, как я могла это сделать? Как я могла их увезти, не дав даже попрощаться с ним?
– Если бы ты не уехала в тот день, ты бы не уехала вообще. А если бы ты осталась в Париже, вас бы арестовали в первые же недели. И твоя судьба была бы такой же, как судьба Люка, если не хуже. О детях мне даже страшно подумать.
– Венеция, мы говорим о разных вещах. Я ведь уехала не потому, что испугалась прихода немцев. Будь оно так, мы бы все с ним попрощались. Нет, я уехала из-за своего дурацкого уязвленного самолюбия и всей прочей чепухи. Я уехала так, будто у нас произошла заурядная размолвка. Сейчас уехала, а потом остыну и вернусь. Или он пришлет цветы и покаянное письмо. Я уехала по собственному капризу и этого не могу себе простить.
– Адель, причина твоего отъезда не так уж и важна. Важно, что ты сумела вырваться из этого кошмара.
– Нет, причина очень важна, – возразила Адель, голос которой превратился в протяжный стон. – Она важна и для меня, и для него.
– Хорошо, Делл, причина действительно важна. И причиной был не его отказ купить тебе новое платье. Он тебя обманывал.
– И что, это был такой непростительный обман? – Адель выпрямилась. Ее лицо было искажено гневом. – Или скажешь, твой муж тебя никогда не обманывал? Твой муж, который вдруг стал таким прекрасным и удивительным. Он что, не врал тебе несколько лет подряд, проводя время с любовницей? Но ты простила его. И я бы простила Люка. Я давно уже его простила. Я прощала его много раз.
– И он знал. Он знал, что ты его простишь и в этот раз, и в другой.
– Нет… Наверное, да. Я так думаю. – Она несколько успокоилась. – Я надеюсь. Слава богу, что он присылал мне эти короткие письма. Если бы не они…
– Не только они. Добавь к ним его письмо, пришедшее через Нью-Йорк. Везде он писал тебе одно и то же: что он любит тебя, что он простил тебя и знает, что ты тоже простила его.
Адель откинулась на спинку дивана и тяжело вздохнула:
– Даже не верится, что лишь люди способны жестоко обращаться с себе подобными. Неужели люди так гадки по своей природе? Венеция, как это происходит? Почему вроде бы обыкновенные люди превращаются в зверей? Выходит, в каждом из нас заложено зло и нужны лишь соответствующие условия для его проявления? Это как заразная болезнь. Неужели то же самое могло бы произойти с людьми и здесь?
– Не знаю. Помнишь, каким влиянием пользовался Мосли, пусть и недолго? Поневоле задумаешься. Быть может, мы стадные животные. Возможно, у нас есть подспудная тяга делать то, что делает стадо, и повиноваться вожаку. А самым слабым не место в стаде.
– Но ведь это жуткая мысль. Получается, что Лукас – милый и нежный малыш – может вырасти и превратиться в безжалостного головореза, если ему встретится какой-нибудь вожак и поднимет в нем стадный инстинкт.
– Нет, ему это не грозит, – неожиданно улыбнулась Венеция. – Он сын Люка. А Люк не превратился в стадное животное. Он столько времени прожил в условиях смертельной опасности, но человеческий облик не потерял. Он не делал мерзостей ради спасения собственной шкуры. Он погиб, пытаясь спасти ребенка. Знал, что, скорее всего, его затея кончится смертью, и все-таки решился на это. Вот о чем ты должна постоянно думать. Гордись им. И пусть твои дети гордятся им. Расскажи им все, что сможешь, и сделай это поскорее.
– Да, – согласилась Адель и впервые за все это время улыбнулась. – Ты права. Я так и сделаю.
* * *Она решила провести скромную поминальную церемонию в эшингемской часовне. Ей уже не хотелось, как раньше, обратиться в иудаизм и воспитать детей в традициях иудейской веры. Ей было довольно того, что она успела узнать об этой религии. Участников церемонии можно было пересчитать по пальцам: она, дети, Венеция и Кит, который по-прежнему жил в Эшингеме. Ей очень хотелось пригласить и отца, всегда симпатизировавшего Люку. Но он не мог приехать сюда один, а видеть мать на этой церемонии Адель категорически не хотела. Известие о гибели Люка подняло в ней давнюю злость на Селию. Она вспомнила, с каким упорством мать тогда отрицала преследование евреев. Адель с трудом нашла в себе силы сообщить матери о письме и с вежливой холодностью выслушать слова соболезнования. Нет, Селии здесь делать нечего.
Подумав, Адель решила пригласить леди Бекенхем. Как и Венеция, бабушка ей очень сильно помогала все эти годы. Без шума и суеты, со скупой симпатией. Леди Бекенхем сказала, что обязательно придет, и спросила, не надо ли позвать органиста.
– Я не про гимны или хоралы. Просто музыка для поднятия духа.
Адель ухватилась за эту мысль. Она как-то не подумала о музыке, а ведь звуки органа придутся как нельзя кстати, заполняя тишину, которая может быть очень гнетущей.
Они сели на переднюю скамью и прочли «Отче наш». Затем Адель стала читать молитву святого Игнация «Духу Христову». Поначалу она боялась показаться глупой или, хуже того, сбиться и заплакать. Но голос ее звучал все увереннее, а когда она произносила прекрасные слова: «Дабы давать, не заботясь о цене, и сражаться, не глядя на раны», ее голос обрел силу, а сама она ощущала почти что счастье. Дети принесли цветы и зажгли свечи. Венеция произнесла краткую речь. Она рассказала о том, каким замечательным и смелым человеком был Люк. Она рассказала об обстоятельствах его гибели и добавила, что все, кто его знал, должны помнить о нем и гордиться им. Речь леди Бекенхем была еще короче. Она сказала, что мужество никогда не бывает напрасным, пока мы помним того, кто совершил мужественный поступок. Она назвала борьбу со злом одной из важнейших задач каждого человека.
Адель считала, что поминальная церемония поможет ее детям осознать: их отец погиб. Они должны это понять, пусть и на своем детском уровне. До этого она всегда говорила о Люке как о живом. Она рассказывала Нони и Лукасу о том, как они все вместе жили в Париже, говорила, что их папа много работает и никак не может приехать, а когда война закончится, они снова заживут счастливо все вместе. Лукас едва ли помнил отца, а вот Нони помнила. Помнила и очень любила. В ее детской жизни это была первая крупная утрата.
Приехав в Эшингем, Адель села с детьми, обняла и сказала, что их папа умер и больше они его не увидят. Она терпеливо отвечала на их вопросы. Лукас все вежливо выслушал, потом спросил, можно ли ему пойти покататься на трехколесном велосипеде. Они остались сидеть с Нони. Нони немного поплакала. Адели хотелось думать, что это вполне искренние слезы. Потом дочка сказала:
– Я знаю, что папа к нам больше не придет. Но если мы будем о нем помнить, значит он не совсем ушел от нас?
– Да, дорогая, – улыбнулась ей Адель. – Ты права. Те, кого мы помним, продолжают жить.
Тогда у Адели и возник замысел поминальной церемонии. Ее боль не стала меньше, и все же Адель почувствовала облегчение, словно хаос в ее душе обрел некий порядок. Там не было надежд, но оттуда исчезло ощущение безнадежности. Теперь она смогла хотя бы немного заглянуть в будущее.
Со временем, узнавая о зверства и ужасах, творившихся в концлагерях, Адель все больше благодарила судьбу, что Люк не дожил до лагерей.
– Об этом страшно даже просто читать. А ведь кто-то это выдержал. Люди возвращались к своим близким и рассказывали. Тут от одного этого можно сойти с ума.
Венеция соглашалась с ней. В концлагерях нашли свой страшный конец три миллиона евреев: мужчин, женщин, детей. Голод, побои, издевательства и – неминуемая смерть в газовой камере. И все только потому, что эти люди родились евреями.
* * *Адель знала: есть еще одно дело, которое она должна сделать, но не сейчас. Когда это станет возможным, она с детьми поедет в Париж и навестит не только Бернара Тувье, но и мадам Андре. Поблагодарит их за все, что они сделали. Пусть убедятся, что Люк, невзирая на гибель, продолжает жить в кругу его маленькой храброй très chère famille.
