Племенные войны - Александр Михайлович Бруссуев
А с Лиисой здороваться не стал, подумав про себя, точнее — подумав про нее: «Сука ты, Саволайнен. Стучишь Бокию». О сроках выезда в Буй Антикайнен Глебу не говорил, тот их сам откуда-то взял, словно из воздуха.
На этот раз Тойво заночевал у Акку, предавшись с ним воспоминаниями о былом Гельсингфорсе, оба были не понаслышке знакомы с шюцкором. Пааси предположил, что в скором времени не вполне официальная лотта (женский аналог шюцкора), обретет свой государственный оборонный статус.
— Коль лотту легализуют, жди войны, — сказал Акку.
Официальное признание женской добровольной дружины наступит в 1919 году, в том же году будет иметь место самый масштабный финский поход против Советского Союза. Август Пю, хоть и был полным отморозком, но ум имел ясный.
Они беседовали вполголоса, чтобы никакая самая случайная мышь, случившаяся поблизости по случаю, ничегошеньки не услышала. Лиисы дома не было, но такие предосторожности казались уже вполне нормальными для нормальной жизни.
— С деньгами, что с Турку вывезли, надеюсь, все в порядке, — предположил Тойво.
— Как видишь, — Акку широким жестом обвел комнату вокруг. — Главная проблема больших денег — это сохранить их, если не удается преумножить. А что?
— Да так, ничего, — ответил Антикайнен.
— Брось, брат! — широко заулыбался Пааси. — На мели, поди, сидишь? Деньги были, да уплыли. Так?
Тойво не стал отвечать, только неопределенно махнул рукой. Врать не хотелось, но правда в словах товарища была: он действительно сейчас был очень стеснен в финансах.
— Тебе бы к Гюллингу напрямую — уж он-то в курсе, откуда взялась вся эта роскошь в Доме Бенуа. Так не выловить его на этой неделе: в Москву укатил дела решать. В общем, предлагаю тебе лучший вариант. Возьми деньги у меня, а сам напиши расписку. Идет? — лицо Акку выражало самое радушное радушие, на которое способен, например, волк при встрече с другим волком.
— А у тебя разве деньги есть? — недоверчиво поинтересовался Тойво.
— Возьми бумагу и чернила и пиши, — хмыкнул Пааси. — Деньги найдутся.
Антикайнен воспользовался советом и, макнув пером фирмы «Паркер» в винтажную чернильницу фирмы «Беттлинг», написал на отменного качества листе писчей бумаги слово «Talletus Todistus» (Сохранная Расписка, в переводе с финского), как когда-то в детстве в обществе «Совершенство». По-русски писать как-то не получалось, да и не хотелось, в общем-то.
Он написал «бла-бла-бла, тыр-тыр-тыр» (не хочется практиковаться в финской лексике), что любознательный переводчик перевел бы на русский, что он, такой-сякой, берет у другого-такого деньги в сумме…
— Сколько ты мне можешь одолжить? — Тойво поднял голову от листа к Акку.
— А сколько тебе надо?
— Тысячу, — сразу же ответил тот. Это было много, но чего уж тут мелочиться, когда где-то в надежном месте его ждали сотни тысяч.
— Ну, так и пиши: одна тысяча сто пятьдесят марок.
Тойво опять склонился к листку, но тут же снова посмотрел на Пааси.
— А что ты хочешь? — развел руки в стороны Акку. — Коммерция, бляха муха. Гюллинг поперхнется от досады. Но ему деваться некуда: и ты, и я знаем, сколько было изъято в Турку денег. Так что не обеднеет — пиши.
Антикайнен старательно вывел перед росписью самое заключительное слово: epajarjestelmallistyttamattomyydellansakaan (одно из самых сверхдлинных слов, которое автор не смог перевести — ему его прислали сволочи из Миграционной службы). Алес, гонсалес.
— Готово!
— Готово! — обрадовался Акку. — А вот, как нельзя, кстати, и Лииса возвернулась!
Действительно, в квартиру вошла пьяная в хлам Саволайнен. Ее губы были все такими же пунцово-алыми и изображали глупую улыбку, которая не исчезала с ее лица, даже когда она что-то говорила, словно бы Лиису контузило.
— Мальчики, — сказала она сквозь свой оскал. — Шли бы вы в пень, козлы!
— За козла ответишь, — сказал ей Акку и добавил. — Есть способ повысить свой материальный статус.
— Нет! — решительно сказала Саволайнен и сползла по стенке на пол. — Вы не в моем вкусе.
— Дура, — ласково заметил Пааси и, зацепив ее за подмышки, вновь поставил в вертикальное положение. — На твои нравственные устои никто не собирается покушаться. Сегодня дашь пятихатку, завтра Гюллинг тебе вернет с десятипроцентной добавкой.
— Гюллинга еще неделю, а то и полторы не будет, — Лииса потрясла перед носом Акку своим указательным пальцем. — Он будет до посинения пасти Мирбаха. Брестский мир, контрибуция и прочее, понимаешь?
Мирбах ходил по Москве и дул щеки, как посол Германии и, стало быть, кайзера. Он не обладал депутатской неприкосновенностью, потому что не был депутатом. Но вполне мог безобразничать так же, как и депутат, и даже похлеще: он был дипломатом, со всей вытекающей из этого свободой действий. Наивный усатый немец!
— Ну, и что? — никак не огорчился Акку. — Деньги все равно должны работать, а не под подушкой лежать. Ты сама подумай.
Какой бы ни была пьяной Лииса, а выгоду свою блюла туго.
Нетвердой походкой она ушла к себе в комнату, там пару раз упала, уронила кое-какую мебель, но вскоре вышла все с той же приклеенной улыбкой, держа в руке пять сотенных банкнот.
— Смотри, не обмани! — сказала она Акку.
— Да когда я тебя подводил, подруга дней моих суровых? — возразил он. — Все, дело сделано, а теперь — спать. Чтоб я тебя до утра не видел и не слышал. Разве что, плохо будет — кричи, приду с тазиком.
Лииса развернулась к себе, пару раз икнула и утекла внутрь комнаты, как нечто желеобразное.
Пааси принес к ее запертой двери пустой тазик и кувшин с водой.
— Она, конечно, кремень, — объяснил он. — Но в последнее время участились отравления несвежей осетриной. Жулье кругом, сбывает некачественный продукт.
Добавив из своих запасов еще пятьсот марок, Акку разложил их на столе перед Тойво и двумя пальцами подхватил расписку.
— Done, — сказал он.
— Ладно, — пожал плечами Антикайнен и собрал деньги в тощую пачку.
— Только на пустяки не трать — деньги все-таки революционные.
Ну, вот, теперь все, что зависело от него самого, Тойво сделал. Можно выдвигаться на поезд в сторону Костромы, ибо этот Буй всего-то в ста трех километрах от «сырой земли» (kostea — сырой, мокрый, maa — земля, в переводе с финского).
За окном сгустились сумерки, которые, таковыми останутся до самого утра. Пора белых ночей осторожно трогала душу каждого северянина, нашептывая, что даже ночи могут быть светлыми. А души отзывались легкой тоской по утраченной юности и призрачной надеждой: все будет хорошо.
