Манфред Бёкль - Нострадамус: Жизнь и пророчества
Они быстро засыпали могилу, а завернутого в холстину покойника потащили к двухколесной тележке, спрятанной в кустарнике неподалеку от кладбища. Тут студенты снова подкрепились вином и до наступления рассвета были уже возле знакомого амбара, расположенного в трех-четырех верстах от города. Пока все шло как нельзя лучше. Они не считали, что поступают кощунственно: ими двигала жажда знания.
Жестоким и страшным выглядело вскрытие трупа. Все то, что прежде изучалось лишь в теории, что выглядело хрупким книжным знанием, вдруг обрело иные контуры. Преодолев первый приступ отвращения, Мишель пришел в себя и внезапно вспомнил, как из мальчика превратился в мужчину. Пройдя скальпелем сквозь ткань легкого, он обнаружил под свернувшейся кровавой коркой туберкулы, гнившие еще при жизни пекаря. Точным движением введя нож в разомкнутый порез, дышащий при колеблющемся мерцании факелов, Нотрдам еще глубже погрузился в ярость, преисполненную жизни, так мощно и неукротимо бушевавшей в нем. И хотя голова раскалывалась от хмеля и осознания того, что он нарушил церковный запрет, он все глубже и глубже проникал в ткани мертвеца. Мишель был в опьянении, в этаком просветленном бреду. Кромсая мертвую ткань, рука работала так уверенно, словно мускулы приводила в движение неодолимая сила. От легких Нотрдам перешел к сердцу, печени, селезенке и почкам. Он отбросил отвращение как помеху; только одно шло в счет — приобретение глубочайшего медицинского знания. И внезапно понял Мишель, что работает в полном одиночестве. Его друзья стояли рядом. Его торопливый шепот, его метафорически образные фразы в медицинском оформлении звучали для них как откровение. Наполненные факельным дымом пространство и время расступились перед ними, и они неслись и взмывали в этой бесконечности…
Но в этот светлый познавательный восторг ворвались рев, ругань, проклятия. Прозвучал выстрел. Монахи напали на след студентов, несмотря на осторожность последних. Объединившись со стражами порядка, монахи набросились на Мишеля и его друзей, которые защищались, в испуге и замешательстве, как могли. Рукопашная была короткой. Связанных и до крови избитых студентов вывели из амбара. Задыхаясь от ярости, монахи завернули труп в оскверненную холстину; тележка с грохотом покатила назад в Монпелье, и снова ее тащили по холмам студенты, как тягловая скотина.
Темница под монастырем Сен-Пьер, кандалы, крысы… Смрад из-за отсутствия нужника… Вскоре после того, как лето нависло над городом и придавило его жарким зноем, появились вши, а вслед за ними — чесотка. Все меньше доставалось узникам протухшей воды и заплесневелого хлеба. И все время над ними висело грозное обвинение Святой Канцелярии, сиречь Инквизиции. Как-то к ним пришел один из адвокатов, назначенных университетом; он больше упрекал их, чем хотел помочь.
— Перед трибуналом должны предстать не мы, а попы! — воскликнул в ответ на слова адвоката Мишель. — Они делают вид, будто хотят жить по-людски, но сами же гноят людей в застенке!
— Это приведет тебя на костер! — тяжело дыша, произнес докторант.
— Да срать я на них хотел! — парировал Мишель.
После этого он вновь предался размышлениям, а его тело, покрытое затверделой коркой грязи, все глубже пропитывалось затхлостью каменных стен и, казалось, превращалось в камень. В мозгу все чаше мелькали обрывочные видения.
Так же, как тогда, перед мертвым телом пекаря, в сознании Мишеля возникла сверкающая рама, сплелись стальные тенета, и в этой паутинной скани снова оказались Пьер де Нотрдам, Адонаи, Жон-лекарь, Авиньон, волчьи морды в Пиренеях, пастух, падение и воскрешение… Папский город лопнул, как гнойный нарыв, разбрызгивая липучую отраву вокруг себя — от одного края неба до другого. В этот момент со скрипом открылись тюремные ворота. Был сентябрь 1524 года.
В темницу вошли стражи порядка, зажав в руках молотки и клещи. С израненных тел со звоном упали на пол цепи. Еле держась на ногах, щурясь при свете коптящих факелов, Мишель де Нотрдам уставился на официальную бумагу, в которой магистрат обещал ему и другим студентам помилование, в случае если они в качестве врачей примут участие в борьбе с чумой, снова обрушившейся на Прованс и Лангедок.
Шествие бичующихся
Еще раз истекли гноем черные времена, когда в 1520 году началось повальное бегство, а всеобщая истерика обратилась на людскую плоть. После того как Нострадамус начал работать в больнице, по улочкам Монпелье покатился поток первых бичующихся.
Шествие возглавлял священник, обнаженный до пояса. Он обалдело выкрикивал обрывки литаний в благом порыве и непрерывно хлестал себя кожаным ремнем, усаженным по кромке железными зубцами, хлестал по спине и бокам. Вперемежку он мучил членов своей семьи. В сакральной ярости он наносил удары; крик и стон смешивались с призывами к Богу и святым. По его кровавому следу ступала толпа: женщины, мужчины, старики и старухи, подростки и даже дети. Голь перекатная, ремесленный люд, патрицианская элита, совсем как в Авиньоне. Все переплелось в диком месиве. Бичующиеся ритмично поднимали ремни и сладострастно избивали себя и других. Поток бичующихся заполнил площадь перед кафедральным собором Сен-Пьер, выхватывая из домов, кабаков и храмов все новые жертвы. Сквозь больничное окно Мишель увидел, как перед фасадом собора многоголовый Дракон заплясал и закружился — все быстрее и страшнее — в своей смертоносной ярости. Хлещущие пропитанные кровью ремни засвистели как молотильные цепы, обрушившись, подобно урагану, на толпу. Падали первые жертвы, погибшие уже не от чумной заразы. Молох несся дальше и в своей пляске топтал беспомощные тела, с хрустом ломая им кости. Криком изошел в больнице Мишель де Нотрдам, избегший темницы и вернувшийся только для того, чтобы оказаться в другом застенке, более страшном.
С лицом, залитым слезами, несмотря ни на что, продолжал он исполнять свой долг, пытаясь облегчить боль всем хворым, умыть, помочь, насколько он мог это сделать. Но на улицах бушевали бичующиеся, и нигде не было видно властей, которые могли бы принять решительные меры и положить конец всеобщему безумию. Монпелье прежде был городом науки и искусства. Дух, когда-то витавший здесь, светил всей Франции и даже Европе. Однако теперь люди лишились самой последней человеческой основы и воистину сорвались в бездну.
Только к ночи прекратились крики и свист бичей: бичующиеся направились в Ним. На площади остались лежать скрюченные тела, и Мишель, приведя мысли в порядок, заметил, что у него под руками тоже ничего не осталось, кроме мертвых тел.
В следующие недели и месяцы трупы сбрасывали в общие могилы. Еще неизвестно было число жертв, и никто из погибших не был записан в церковные книги. Город почти обезлюдел. Все дальше распространялась агония. От Монпелье до Нима, до Авиньона и Марселя тянулись в страшной пляске бичующиеся. Все новые потоки вливались в это шествие — бичующиеся волной катили дальше. Этот ужас дошел до Валенса. Лиона и Парижа — ужас, не поддающийся описанию.
С сентября по октябрь на одном таком островке обосновался Мишель. Обмывал, поил и кормил больных и хворых, вытирал им слюнявые рты и обмывал загаженные бедра. Снова и снова цеплялся вместе с ними за соломинку надежды. И вновь видел, как назревают гнойные желваки, лопаются и истекают желтой заразой. И не умевший им помочь голыми руками, в нем умирал человек — и так без конца все дни и ночи.
Зачастую Нострадамус уже больше ничего не хотел, кроме одного, — хотел умереть, чтобы прервать мысль и сострадание. Он думал о яде, о кинжале, о быстром конце, однако снова вырывался из этого замкнутого круга — кто-то, безымянный и безликий, словно удерживал его от этого последнего шага. И он не был готов свести счеты с жизнью. Его человечность была сильнее, чем его отчаяние. И заново утверждалось что-то иное, несказанное и не видимое простым глазом. Какая-то незримая сила оберегала его от чумной заразы: позднее он увидел в этом скрытый смысл.
Мишель работал, мучился, сомневался и надеялся до ноября одолеть недуг, сразивший Монпелье. Внезапно чумная зараза отступила. Первый раз за все последние месяцы в больнице не раздалось за ночь ни одного предсмертного хрипа; напротив, стоны стихли, больные на койках дышали свободнее, почти как здоровые люди. У последней койки, где лежал больной, которого Мишель спас от смерти, Нотрдам рухнул на пол. Глубокий обморок милостиво стер в его памяти воспоминания о двухмесячной пытке. И потом, после физического и душевного прозрения, еще острее в его сознании закрепился вид прогнившего города.
Он видел Авиньон, пораженный чумою, но здесь это было несравненно страшнее: из Авиньона ему удалось ускользнуть, а здесь, в Монпелье, он вынужден был остаться. И как только он смирился с неизбежным, то начал отдавать всего себя искоренению заразы.
