Пол Джефферс - Боги и влюбленные

— На что вы смотрите? Никогда раньше не видели раба?

— Видел, тысячи, — сказал он, не шевелясь. — И казнил десятки.

— Наверное, гордитесь этим.

— Не горжусь. Просто выполняю свой долг.

— Что вы сделали с телом сенатора Прокула?

Офицер пожал плечами:

— Тебе это важно?

— Да, — резко сказал я.

— Цезарь велел оказать ему почести и государственные похороны.

— Лицемер, — пробормотал я.

Наконец, офицер выпрямился. В тусклом свете лампы он выглядел угрожающим и сильным, напомнив мне Марка Либера, хотя не был таким привлекательным.

— Лучше подумай о себе, Ликиск. Тебе выпало счастье вести роскошную жизнь с самим Цезарем!

— Цезарь — старик.

— Сенатор Прокул тоже был стариком. Но быть мальчиком сенатора — это одно, а быть мальчиком Цезаря…

— Я не был мальчиком сенатора.

— Что ж. Зато теперь ты принадлежишь Цезарю и, хочешь того или нет, отправишься на Капри. Я отвезу тебя туда и, будь уверен, исполню свой долг.

— Вы отвезете меня туда сами? Один?

— Если понадобится, с сотней пехотинцев, кавалерией или даже целым легионом. Я воспользуюсь любыми средствами, но будет гораздо проще, если ты пойдешь по доброй воле.

— Я убегу, и неважно, что мне, по-вашему, надлежит делать.

— Еще ни один пленник не убегал от Авидия Лонгина Приция.

— Это вы?

— Да.

— Тогда я буду первым, кто сбежит от Авидия Лонгина Приция.

— У Цезаря большая армия и длинные руки. Он тебя все равно найдет.

— Будь он проклят.

— Отлично, прокляни его, когда окажешься на Капри. Мне все равно. Честно говоря, я не понимаю, что он в тебе нашел. Ты слишком тощий.

— Мне все равно, что вы думаете.

— Надеюсь, Ликиск, ты не станешь пытаться сбежать. Эта ночь — не лучшее время для смерти. Спать будешь здесь. Мы выступаем рано, так что отдыхай и подумай над моими словами. У тебя хорошие боги, звезды тебе благоволят, и надеюсь, к утру они убедят тебя, что умирать не стоит. Спокойной ночи.

— Вы не снимете кандалы? — спросил я, когда он постучал в дверь, чтобы ее открыли с той стороны.

Он с улыбкой обернулся.

— На Капри.

Попытавшись улечься на твердом полу своей темницы, я осознал сразу несколько вещей. Во-первых, невозможно спать с заведенными за спину руками и скованными ногами. Во-вторых, невозможно спать, когда всю ночь горит лампа. В-третьих, когда руки скованы, невозможно сходить по нужде, и это самая изощренная пытка. Впрочем, гораздо важнее было то, что из маленькой закрытой комнаты невозможно было сбежать, особенно если ты в цепях и находишься посреди лагеря преторианцев. Утром — хотя без окна я не мог точно определить время и лишь предполагал, что это утро, поскольку охранник принес мне еду, — я обнаружил (очередное жестокое открытие после ночи в цепях), что не могу есть жидкий суп и лежащий на полу кусок хлеба, поскольку руки скованы за спиной. «Как лучше всего выйти из этого затруднительного положения?» спросил я себя, жадно глядя на еду.

Ответ был очевиден: отправиться на Капри с Авидием Лонгином Прицием и положиться на волю богов.

— Вы можете снять цепи, — сказал я, когда в темницу вошел Лонгин, свежий и отдохнувший, с раскрасневшимися после утреннего бритья щеками.

— Без обмана?

— Без обмана.

— Ночью ты подумал о моих словах?

— Ночью я хотел справить нужду и не мог этого сделать с цепями.

С победным видом офицер стукнул кулаком в дверь и приказал охраннику предоставить мне доступ к удобствам. Когда я вернулся, суп и хлеб заменили куском мяса и кубком вина. В комнату принесли стул и маленький стол.

— Это больше подходит для особого гостя в нашем лагере, — улыбнулся Лонгин. Я подчистил все, что было на столе, но после на руки мне вновь надели кандалы, хотя на этот раз не заводили за спину. На этот счет Лонгин был вполне определенного мнения.

— Рад, что ты изменил свое отношение, — серьезно сказал он, — но я не дурак.

— Далеко до Капри? — спросил я, мрачно глядя на кандалы.

— Пять дней верхом.

Не удержавшись, я с сарказмом спросил:

— Легион пойдет с нами?

Он улыбнулся:

— Нет.

Занятые в лагере солдаты не обращали на нас внимания. Лонгин помог мне забраться на спокойную гнедую лошадь, мы проехали ворота и въехали в город. Лонгин ехал впереди верхом на симпатичной черной лошади, хотя и не такой красивой, как лошадь Марка Либера. За мной следовала маленькая крепкая лошадка, загруженная провизией на весь путь.

Жаркие лучи солнца освещали крыши домов. Пригожим римским утром мы ехали по Священной дороге между Эсквилинским и Целийским холмами, огибая переполненный римский форум. Непохоже, чтобы этой суетливой толпе было известно, что предыдущей ночью Рим лишился одного из своих лучших людей. Подняв голову, я увидел лес вокруг дома Прокула и закрыл глаза, представив его и свой сад с идолами и цветами. Мы проехали Большой Цирк, трехъярусный комплекс, ожидавший очередных игр, а затем выехали через Аппийские ворота на самую длинную дорогу.

Наши лошади не спеша двигались по широкой, мощеной Священной дороге, а я пытался доказать нахальному римлянину (который крепко привязал мою лошадь к своей и периодически на меня посматривал), что я такой же смелый, каким был вчера. Однако, миновав ворота (и не зная, вернусь ли я сюда когда-нибудь), я ощутил, что мои глаза наполняются слезами, а по щекам бегут горячие ручейки. Я попытался смахнуть их, пока Лонгин не видит, но цепи загремели, и он вновь взглянул на меня. Впрочем, он ничего не сказал и отвернулся к широкой и прямой Священной дороге, расстилавшейся перед нами в окружении высоких елей и бесчисленных статуй, идолов и указателей.

На каждой миле стоял столб, указывавший, где мы находимся.

— Не считай их, — предупредил Лонгин. — Они только растягивают путешествие.

Он легко держался в седле, то и дело понукая лошадь загорелыми мускулистыми ногами.

Во второй половине дня мы начали подниматься на Альбанские холмы, а справа от нас, на западе, солнце опускалось к морю. Чем ниже оно садилось, тем прохладнее становился воздух, и я начал мерзнуть. Вечером я окончательно продрог и обрадовался теплу армейского одеяла, которое Лонгин набросил на меня, когда мы разбили лагерь у подножья леса, на ковре из еловых иголок. Расковывая кандалы и оборачивая цепь вокруг ствола дерева, Лонгин выглядел виноватым.

За завтраком мы разделили кусок вяленого мяса из его рюкзака и выпили вина из полных мехов. Умывшись холодной водой у ближайшего ручья, мы вновь ступили на дорогу, забирая выше в холмы. Сидя на поскрипывающих седлах, мы ехали в прохладной тени высоких сосен, растущих по обе стороны от нас. Движения здесь практически не было.

Никто не говорил до тех пор, пока солнце не оказалось прямо над головой. «Отдохнем», объявил Лонгин, остановившись в рощице с разбросанными по ней пятнами солнца, чьи лучи пробивались сквозь густые кроны деревьев. Я спустился с лошади и растянулся на земле, прислонившись изболевшейся спиной к стволу. Я думал о побеге, но мои ноги болели, и я хотел есть. Лонгин накормил меня вяленым мясом, затем потянулся к рюкзаку и вытащил оттуда яблоко, разрезав его пополам мечом. Мы поели немного сыра и запили вином.

Когда, наконец, Лонгин сел, то некоторое время сосредоточенно смотрел на меня.

— Ты сегодня весь день молчишь. Сколько еще ты будешь дуться? Почему не смиришься со своим будущим?

Я ничего не сказал. Вздохнув, он заметил:

— Думаю, я понимаю, почему ты не хочешь со мной говорить.

— Рабство не располагает к дружелюбию.

— Даже рабство у Прокула?

— Это совсем другое.

Лонгин улыбнулся. Дружелюбная улыбка, которую я решил проигнорировать.

— В чем же отличие?

— Прокул не держал меня в цепях.

— Я не могу их снять, Ликиск.

— А я и не прошу.

Больше мы не разговаривали до тех пор, пока не остановились на ночлег. Мы уже были очень близко от берега. В воздухе витал соленый запах, напомнив мне об Остии. Лонгин прицепил меня к очередному дереву и разделил со мной мясо, вино, немного хлеба и кусок сыра. Ночь была не такой холодной, как вчерашняя, но все-таки довольно свежей. Однако Лонгин разделся и завернулся в одеяло в одной только набедренной повязке. Я узнал выражение в его глазах и уверился в своей правоте, когда услышал:

— Легко понять, почему ты нравишься Цезарю, и что он в тебе увидел.

— Все, что я вижу, это цепи, — сказал я, погремев ими.

Озадаченный и на секунду онемевший из-за моих слов, он ответил:

— Даже когда ты злишься, ты все равно очень обаятельный.

— Я знаю, о чем вы думаете, и мне это неинтересно. Если только вы не хотите заключить сделку.

Лонгин усмехнулся.

— Какую?

— Я позволю вам со мной переспать, а вы меня отпустите.